Утренний вид на Эльбрус с востока (с вершины «3814» над перевалом Джикыауганкез). Фото автора
– Эти строки я пишу, находясь на вершине Эльбруса. Он покорен, и высота его измерена! С этой страшной высоты шлю тебе теплый привет. Подо мной простирается укутанная облаками земля.
– Приз выиграл хромой черкес Килар. […] Господин Килар, на деле большая крепконогая шельма, получил сто рублей серебром, на месте выплаченными.
Эти строки – из писем Эмиля Ленца, которые он писал с колес Эльбрусской экспедиции 1829 года. Вы слыхали что-либо подобное от Эмилия Христиановича, нашего великого соотечественника, укрепившего мировую электромагнитную науку непреложным правилом Ленца и законом Джоуля-Ленца? Что это за письма? Кому они написаны?
Малоизвестный портрет Э.Х. Ленца. Источник – [1]
О личной жизни Эмиля Ленца известно очень мало. Тому и объективная причина – он работал вдали от интеллектуальных центров Европы – и собственная: плодовитый автор научных и учебных публикаций, он был чрезвычайно скуп на приватное письменное слово. На это сетовали еще в начале 20 века, и с тех пор, какой источник ни возьми – два слова о рождении и папе с мамой, строка о смерти – и многостраничная стерильно-парадная осанна научным заслугам ученого. Даже из наиболее существенных отечественных работ о Ленце ([2], [3]) о его личной жизни не узнать ничего. Досадно.
Некоторые фамильные сведения о Ленце мне удалось найти в книге немецкого историка Хемпеля [4] и на «родовых» сайтах ([1] , [5], [6]) – cм. Приложение. Оказалось, что через месяц после возвращения из научных поездок по югу России, а именно 18 июля 1830 г., Эмиль женился на родовитой лютеранке Анне Гельмерсен и что 3 мая 1831 г. родился их первенец. Понятно теперь, кому передавал Ленц «теплый привет с вершины Эльбруса» в июле 1829-го.
Итак, «эльбрусские» письма Ленца. Почти семь десятилетий спустя они вышли в Дерпте отдельной 22-страничной книжицей «Восхождение на Эльбрус 1829 года» (Die Ersteigung des Elbrus i. J. 1829) [7]. Письма на немецком языке: Ленц всегда писал и публиковал свои оригинальные работы на немецком и латыни, а всё русскоязычное под его именем выпускали вслед его научные коллеги-переводчики. Книжка вышла к 75-летию общества Дерптская Ливония, в котором состоял Ленц, поэтому не проставленный год издания устанавливается по факту: 1897-й. Адресованные Анне, невесте Ленца, эльбрусские письма, вероятнее всего, оставались в ее прижизненном хранении и перешли в другие руки по ее смерти в начале 1894 года (в конце 1893-го по старому стилю).
Титульная страница книги с Эльбрусскими письмами Ленца. Переснята с экземпляра библиотеки университета штата Индианы (США).
Вышедшая «где-то и как-то» книжица с письмами Ленца унаследовала судьбу самих писем – не получила известности. Она не фигурировала в академических списках трудов ученого и до последнего времени не упоминалась в научно-популярных и горно-тематических публикациях. Я узнал об «эльбрусских текстах» Ленца из вышедшей в 2007 г. книги И.А. Гориславского и др. [6], в которой приведены выдержки из них. И.А. сообщил мне (звонил ему в Пятигорск), что текст «дневников Ленца» – так они именовались в книге – он получил от упомянутого выше историка Хемпела, координаты которого утеряны, и что хранятся они в архивах Тартуского университета. Я поискал следы пресловутых «дневников» в интернете, но не нашел.
К счастью, за прошедшее время сетевые возможности расширились. Месяц назад я с ходу вышел на книжку писем Ленца и, купив у библиотеки Тарту ее pdf-копию, вскоре разжился аккуратным русским переводом, который сам уже выверил на точность ключевых слов и терминов. Привожу здесь русский текст в части, касающейся Эльбрусского восхождения. Многоточия в квадратных скобках отмечают места незначимых изъятий (публикация перевода писем Ленца полностью – отдельное дело), а многоточия вне скобок – либо от самого Ленца, либо от издателя, который мог купировать текст по каким-то своим соображениям.
«Канонический» портрет Э.Х. Ленца, выполненный по одной из немногих его фотографий
Восхождение на Эльбрус 1829 года Письма бывшего члена Императорской Академии наук в Санкт-Петербурге
Эмиля Ленца,
члена общества Livonia DorpatiНиже приведены выдержки из писем, написанных бывшим академиком Эмилем Ленцем во время его научной экспедиции 1829-30 гг. Они вызовут интерес у широкого круга читателей не только благодаря описанию трудностей, с которыми приходилось сталкиваться многим поколениям исследователей при работе в данной географической области, ныне привлекающей множество туристов, но и как общее воспоминание о знаменитом ученом.
[ . . . ]
Лагерь на речке Харбис, 8 июля 1829 г. . . .
[ . . . ]
4-го числа в половине седьмого утра мы свернули наш лагерь у Хасаута и прошли несколько верст верхом до минерального источника. […] Здесь я в сопровождении четырех казаков и трех черкесов отделился от остальных – те перешли Хасаут и стали подниматься в гору, а мы поехали дальше вдоль реки, довольно круто вверх, пока не повернули направо, в сторону горы Бермамыт, высоту которой я хотел определить по просьбе генерала Эмануэля. В этих местах он в прошлом году одержал победу над карачаевцами (один из черкесских народов) и подчинил их русским. […] Склон стал таким крутым, что нам пришлось оставить лошадей и продолжать самим. Мы наполовину обошли последний отвесный пик, карабкаясь по обломкам песчаника и известняка, когда наш черкес Магомед спросил, смог ли бы я на него забраться. Я взглянул наверх, увидел ровную стену и удивился, как такой вопрос вообще мог прийти в голову: там и кошка не забралась бы, по-моему. Он сам готов был рискнуть, но у меня к этому не было никакой охоты, так что мы просто обошли гору и поднялись на нее по не особо крутой северной стороне. […]
К сожалению, вида сверху не было никакого. Погода испортилась, небо заволокло тучами, и в лагерь мы возвращались сопровождаемые грозой, не затихавшей до трех часов. Раскаты грома, казалось, раздавались рядом, а не над нами, мы ведь всё время держались на уровне 7000 футов. На этой высоте мы разбили лагерь 5-го числа и наш нынешний лагерь – 6-го, 7-го и сегодня. Снеговые горы и их король Эльбрус, который обычно стоит перед носом, были сокрыты беспрестанным дождем, и дальше мы не пошли, стали пережидать непогоду: иначе вершины нам не достичь. Подойти ближе к подножью горы вместе с повозками не получится, их придется оставить здесь. Сегодня погода немного наладилась, изредка прорывается сквозь облака солнце, а утром и прошлым вечером Эльбрус вообще был чист, и мы имели возможность любоваться его громадным куполом. […]
Наши зоолог и ботаник в восторге от своих находок в этих высотных регионах, я же удовлетворюсь полностью, только когда буду иметь в руках точные параметры Эльбруса. Но только Бог знает, получится ли так.
Наша боевая жизнь мне вполне по вкусу, но до применения силы дело точно не дойдет. Среди карачаевцев разошелся слух о том, что мы собираемся их искоренить, и они уже укрыли своих жен, детей и крупный скот. Но генерал их успокоил, вчера он встретил десятерых посланцев, богато одарил их, и те, довольные, покинули нас с дружеским рукопожатием. У них по-настоящему дикие лица, но в них иногда проявляется что-то величественное, внушающее уважение. Держатся они надменно и дерзко, рука на рукоятке кинжала, говорят быстро и выразительно, одежда на них хорошо смотрится и им к лицу. Получив от генерала подарки, они поблагодарили его лишь легким кивком головы, притом что, по словам переводчика, были восхищены подаренным им сукном. Лица их сохранили выражение строгости и гордости. Некоторые пожелали вместе с нами пойти на Эльбрус, это наверняка было бы очень полезно для нас… С нами тут еще один товарищ по шатру, большой говорун господин Беш. Он венгр и мечтает обнаружить здесь среди горских племен следы возникновения своего народа.
Вершина Эльбруса, 10 июля 1829 г. . . . (заметка карандашом)
Эти строки я пишу, находясь на вершине Эльбруса. Он покорен, и высота его измерена! С этой страшной высоты шлю тебе теплый привет. Подо мной простирается укутанная облаками земля. Здесь лишь мы одни наблюдаем за солнцем и луной в низких небесах...
Высотная обзорная панорама Эльбруса, вид с востока (с вершины «3814»). Слева виден Донгузорун, справа – поляна Емануеля и «силуэт» маршрута восхождения Ленца сотоварищи. Фото автора
«Подо мной простирается укутанная облаками земля». Фото автора
Лагерь на Харбисе, 12 июля 1829 г. . . .
Из предыдущих строк ты сможешь понять, что я достиг своей цели, хоть и оставалось еще взойти на фактическую вершину. Ее можно было достичь, но было уже поздно: мы бы тогда не нашли в темноте обратной дороги к лагерю. До вершины оставалось каких-то 600 футов, а я был на высоте около 15000 футов. У меня кружилась голова и от усталости гудели ноги, я не мог пройти и пяти шагов без привала. Я оказался выше четверых своих спутников – Купфера, Менетрие, Меера и Бернадотти (архитектора) – на восемьсот футов: идти дальше они не смогли, лишь черкес один добрался до вершины! На другой день мои глаза воспалились, лицо покрылось глубокими морщинами, кожа шелушилась. Сегодня дела мои гораздо лучше, но я вынужден все же закончить письмо, дабы поберечь глаза.
Горячие источники у Константиногорска, 26 июля 1829 г. . . .
Теперь мы наконец-то можем немного отдохнуть. Мы благополучно добрались досюда в воскресенье 21-го, и эти дни ушли у меня на заботу о моем физическом состоянии и на приведение в порядок расчетов и вычислений. Я сейчас совершенно восстановился, глаза уже не кровяные, а как и прежде, серо-зеленые, и полностью облезла кожа, но, увы, моя надежда на то, что из-под старой оболочки вылезет красавчик, не сбылась.
Я хотел бы продолжить описание нашего путешествия с 8 июля. Надежда, о которой я писал тебе в предыдущих письмах, в тот счастливый день осуществилась – вечером мы фактически сорвались с места, оставив обоз в лагере на Харбисе. Нас сопровождала бОльшая часть пехоты, кавалерия и две пушки сопровождали нас в качестве конвоя, а шесть верблюдов, погоняемые почтеннейшим калмыком Шанже, несли три наши кибитки. (Откуда у этого достойного человека, главная пища которого – чай и сало, взялось его французское имя, я на самом деле не знаю.) Так мы поднимались, пока не выбрались на верховину кавказского предгорья, которая с высоты 8000 футов круто обрывается вниз. О том, чтобы спускать пушки, не могло быть и речи, да и кухня наша, запряженная шестью лошадьми, не проследовала бы крутой и узкой тропой: всё это пришлось оставить тут. Мы же верхом отправились дальше, прошли на спуске сквозь пелену облаков и продолжали спускаться, пока не оказались у реки Малки в одной из самых внушительных и прекрасных долин, созданных природой. Река эта берет начало на Эльбрусе, и мы прошли вдоль нее почти до самого истока. Порой долина расширялась, и по берегам реки простирались обширные луга. Трудно было поверить, что это на высоте семь-восемь тысяч футов. Но местами долина резко сжимается, русло реки становится совсем узким, и та устремляется ревущим потоком.
В нескольких верстах от горы, на которой были оставлены пушки, пришлось остановиться и верблюдам: тропа стала теперь совсем узкой и повела по краю крутого обрыва… Этот проход – я постарался изобразить его на чертеже – был шириной не больше, чем три четверти фута. Лихие, но осмотрительные черкесы и казаки решили пройти этот опасный участок, спешившись: разумнее было довериться паре своих ног, чем четырем лошадиным. Одна из навьюченных лошадей чуть впереди меня сделала неверный шаг и сорвалась в бездну. Это было так неожиданно и страшно, что сначала мне показалось, будто это с грохотом рухнул обломок скалы. Голова лошади была то снизу, то сверху при ее кувырках на пять-шесть саженей. Она упала с высоты в 300 футов и около 5 минут лежала без движения, затем попыталась резко подняться, но только лишь с помощью спустившегося к ней хозяина смогла встать на ноги. Сильна же лошадиная натура!
В семь часов вечера мы достигли места под лагерь, еще полтора часа прибыли наши кибитки, перевозимые теперь на лошадях.
«На следующее утро в пять часов перед нами во всей красе предстал Эльбрус – совсем близко, в 6 -10 верстах: на небе ни облачка». Фото автора
На следующее утро в пять часов перед нами во всей красе предстал Эльбрус – совсем близко, в 6 -10 верстах: на небе ни облачка. Генерал к нашему сущему удовольствию вполне благосклонно относился к восхождению на этого исполина и две недели ожидал ясной погоды. И вот он поднялся на близлежащую гору, чтобы произвести детальный осмотр. В десять часов он сошел вниз, подозвал семерых казаков, добровольно взявшихся сопровождать нас, и пообещал первому, кто заберется на вершину, сто рублей серебром, второму пятьдесят и третьему двадцать пять, а если таковое случится невозможным, то пятьдесят рублей серебром тому, кто первым преодолеет половину высоты. Если же первым окажется кто-то из сопровождающих нас черкесов, тому достанутся золотые часы ценой пятисот рублей ассигнациями.
Кроме того, еще двадцать человек пехоты и десятерых казаков мы получили для подъема нашего багажа и ночного запаса дров – мы намеревались заночевать у границы вечных снегов. После отнюдь не простого перехода по предгорью мы добрались к трем часам дня до намеченного места и стали готовиться к ночи, наварили чаю, расстелили на жестких камнях бурки и предались снам... Сон был плохим. То тут, то там в наши бедные тела впечатывались острые куски порфира, при этом мы еще пытались защититься от пронизывающего холода, хотя было всего 0о. Но гневаться на обделившую нас сном судьбу не стоило: как только приоткрывались глаза, мы видели сияющим в волшебном лунном свете величественный белый купол. Среди голых скал порфира совершенно отчетливо слышался вечерний барабан, сопровождаемый сигнальным горном… Охватившие нас ощущения незабываемы... В половину третьего все уже были на ногах – согнали озноб стаканом горячего чая с ромом и вышли. Доказательством нашего пребывания там и ныне служит заметный знак, который высек на одной из порфировых скал архитектор Бернадотти [пятиконечная звезда с инициалами по углам: B, K, L, M, М]: Меер, Менетри, Бернадотти и… кто же?... угадай!
Помимо рук, ног и одежды, мою ношу составляли бурка и давний друг барометр… Так как мы собирались пройти вверх по снегу где-то 1000 шагов, бурки пришлось оставить. Черкесы извлекли из патронов в нагрудных кармашках порох и, растирая его и смачивая слюной, они получали мазь, которой стали натирать себе лица, особенно нос и места под глазами. Я тоже имел честь быть намыленным одним принцем, это должно было защитить глаза от слепящего снега. Оно и впрямь принесло нам большое облегчение, но придало всей компании нелепый вид, и особенно потешно смотрелись мы, миролюбивые академики. Тому, что я так далеко прошел на крутом подъеме по затверделому снегу, я обязан своей замечательной обуви. В ряде мест от нее требовалась способность выбивать ступеньки, казакам и черкесам нередко приходилось при этом поддерживать нас за руки. Могу похвастаться, что на подъеме и спуске я шел без всякой посторонней помощи, всё это благодаря жестким подметкам от моего превосходного сапожника.
К 11 часам мы достигли группы голых скал, доходившей почти до самой вершины. Остальные решили ждать здесь, так как были совсем измотаны высота составляла 13575 парижских футов. Я передохнул и двинулся дальше, сначала карабкаясь по отвесному утесу, а потом перебираясь от скалы к скале по снегу. Мало-помалу я отделился от всех своих казаков – часть из них осталась вместе с другими [академиками], а пятеро были впереди. Я не могу описать то особенное чувство, охватившее меня, когда я оказался совсем один на бескрайней снежной поверхности, не видя ни опережавших меня, ни оставшихся позади. Мертвая тишина, царившая вокруг, темно-синее, почти черное небо, на котором различима была бледная луна, хруст снега под ногами – все это было так жутко, что холод пробегал по спине и малейший шорох заставлял содрогнуться, но в то же время было возвышенное чувство того, что ты со своим хрупким телом достиг этих гигантским скал и снеговых вершин. Никогда еще я не ощущал с такой остротой, как здесь, странного смешения двух противоречивых чувств – телесной слабости и духовной силы.
Идти становилось всё труднее, мое восхождение продолжалось уже почти девять часов. Воздух делался все разреженнее, снег под ногами – все мягче, я погружался в него по щиколотку. Так я достиг, наконец, самого края скальной области, этакого предгорья конечной, занесенной снегом вершины. Дальше идти мне было уже нельзя, при моей усталости я вернулся бы тогда слишком поздно. Однако определению высоты ничего не мешало: на глаз до верха оставалось не более 600 футов. Позже мы произвели замер снизу и получили 595 футов, что фактически совпало с глазомерной оценкой. Высота моей крайней точки подъема – 14765 парижских футов, а значит весь Эльбрус – 15365 футов. На этой высоте мне как-то по-особенному стало теснить голову, и задавило в глазах, будто бы из них хотела прыснуть кровь пульс был 117 ударов в минуту.
Верхняя панорама, к сожалению, была не ахти: виднелись лишь окрестные снеговые горы, коих вершины выступали над морем облаков. Лишь с четырех до пяти утра северная сторона была чистой, и мы ориентировались по узнаваемым предгорьям.
Приз 100 рублей выиграл хромой черкес Килар, второй и третий призы остались не разыгранными, поскольку казаки были совсем измотаны. Одного из черкесов, Магомеда Дудова – он показал себя на Бермамыте хорошим скалолазом, и мы всем лагерем ожидали, что он будет первым – я встретил, когда один лез по скалам: он лежал, как мертвый. Я встряхнул его, дал ему сухарь для оживления и сказал, чтобы он спускался к остальным и там подкрепился ромом, что он и сделал, пока я взбирался дальше.
«Приз 100 рублей выиграл хромой черкес Килар». (Фрагмент письма Ленца)
Обратно я пошел с несколькими казаками, с другими уже два часа спускались мои товарищи. Спуск оказался труднее подъема, мы при каждом шаге проваливались по колено в снег. Один казак по пояс провалился в ледовую трещину, прикрытую парой футов совсем мягкого уже снега, и он ушел бы в нее вообще, если бы не набросил свою палку поперек не очень широкой щели. Повезло. Мы глянули в проем, оставленный его телом, и не увидели дна.
Теперь мы шли цепью. Во главе шагал казак, обвязанный по поясу веревкой. Другой ее конец нес второй, в шести футах позади, для помощи переднему в бедственном случае. Далее в качестве главнокомандующего следовал я, за мной – друг за другом, след в след – остальные. К пяти часам мы сошли к нашему лагерю у границы снега и, изумленные, не нашли там других наших восходителей: черкесы коротким путем отвели их в лагерь генерала.
Я очень устал, но все-таки стал собирать наши вещи и с двадцатью пехотинцами и десятью казаками тем же вечером в половине девятого благополучно спустился к лагерю, последние несколько верст проехав на лошади, высланной мне навстречу.
Как только черкес достиг вершины, в лагере по распоряжению генерала пехота произвела несколько торжественных пушечных залпов, и в тот же вечер господин Килар, на деле большая крепконогая шельма, получил сто рублей серебром, на месте выплаченными. На другой день генерал устроил праздничный обед, и мы под крики «ура» и ружейные залпы выпили несколько бокалов шампанского за удачное восхождение на Эльбрус.
«И в тот же вечер господин Килар, на деле большая крепконогая шельма, получил сто рублей серебром, на месте выплаченными». (Фрагмент письма Ленца)
В тот же день мы прошли несколько верст назад, чтобы вблизи посмотреть на великолепный водопад высотой в сто футов, он состоит из трех каскадов, последний около шестидесяти футов. Увы, я многого своими воспаленными глазами не увидел. Водопад расположен в долине Малки напротив отвесной горы, вдоль которой тянется узкая тропа. Неподалеку есть еще один, такой же высокий, но более скудный водопад, сходящий вниз лишь в виде водяной пыли. Вообще же, как я уже говорил, эта долина представляет взору удивительнейшие ландшафты, и нигде я не жалел так об отсутствии художника, как здесь.
12-го числа мы вернулись к оставленным нами верблюдам и пушкам и уже с ними достигли нашего вагенбурга на Харбисе, оттуда я отправил письмо Парроту и записку с Эльбруса для тебя…
В дополнение к «эльбрусским» письмам Ленца – фрагмент его письма Г.Ф. Парроту, напечатанного в Санкт-Петербургских ведомостях [9] (полный текст – см. Часть 4).
«Что мы не достигли самой вершины, об этом я уже писал вам. Впрочем сему не противуполагается никаких непреодолимых препятствий, и при втором восхождении нужно будет только избрать ночлег на другой высочайшей точке, чтобы достигнуть вершины прежде, нежели снега начнут таять, ибо иначе невозможно, утопая по колена в снегу и при столь разреженной атмосфере, взойти на последний крутой уступ. Черкес Килар, о котором я писал вам, что он достиг вершины, оставил ночлег ранее нас и прежде взошел на вершину, нежели я на то место, где должен был остановиться.»
КОММЕНТАРИИ (со ссылками на отдельные части моей работы «Восхождение на Эльбрус в 1829 году. Архивные материалы»).
Итак, о чем письма? Молодой Ленц описывает своей барышне (может, уже невесте) то, что находит занимательным в горной экспедиции, с генералом, пушками, пехотой, казаками. Ему всё это нравится, восхищает, и он желает передать это своей юной даме вместе с нежным приветом. Он восторгается дикой жизнью горцев, величественной природой, которая питает их жизнь, генералом Емануелем, который укрощает горцев и ставит их под Российскую корону, сапожником, изготовившим ему отличные горные ботинки. Акцент, естественно, он делает на том, чем лично может гордиться – своей физической слаженностью, своими успехами в научных занятиях, своей затеей восхождения на исполинскую гору и преодолением сложностей на пути к ее вершине. При том, что мы уже знали об экспедиции Емануеля, как много нового и свежего дают эти письма Ленца! И – добавим – как хороша История, когда ее исследуют, а не рисуют! Хороша до неожиданности!
Собственно эльбрусских писем четыре (в брошюре их еще несколько, но те уже о последующих маршрутах Ленца в его кавказском турне). 8 июля он написал из лагеря на Харбисе (оттуда можно было отправлять с нарочным письма), 10-го – с высоты Эльбруса, 12-го – опять с Харбиса (отсюда ушло «высотное» эльбрусское письмо) и 26-го – из Горячих источников (самое обстоятельное письмо). Эти письма Ленца мы приобщим к итоговому обсуждению эльбрусской темы 1829 года в следующей публикации, она продолжит (или завершит) начатый пять лет назад цикл тематических заметок. Здесь же сведем в единую цепочку несколько принципиальных моментов.
1. Кто инициатор восхождения на Эльбрус? Как следует из документов хранящегося в РГВИА «экспедиционного» Дела №1014, , это восхождение заранее не планировалось и в подготовительных сношениях Генштаба с Академией и генералом Емануелем не обсуждалось (Часть 6, Часть 7). Теперь мы видим, что инициатором и заводилой восхождения был Ленц, которым двигал вполне научный интерес – определить высоту Эльбруса с помощью «друга-барометра». В письмах Ленц ясно дал понять, что генерал одобрил идею восхождения и много содействовал ему, распорядился о двух лишних днях в верхнем лагере в ожидании погоды. Надо было бы, ждали бы еще.
2. Ленц о Емануеле: исключительно уважительные и благодарные отзывы. Генерал создал всем экспедиционным ученым наилучшие возможные бытовые условия и всячески способствовал успеху в их научных исследованиях.
3. Ленц о венгре Беше (своем возрастном соседе по кибитке): большой говорун (ein groВe Parleur). Для пикантности Ленц использовал французское словцо. Насмешливые отзывы о мадьярском госте Емануеля для нас не новость, по нему капитально прошелся историк В.Я. Потто (см. Часть 2).
4. Ленц о черкесе Магомеде Дудове. Это единственный местный житель-проводник (помимо Килара Хаширова), которого по имени и фамилии (Килара только по имени) называет Ленц, причем в двух письмах. Мы узнаем, что именно Магомед был в походе самым умелым и авторитетным местным горным проводником, что перед началом восхождения все в лагере Емануеля ставили на него, но он не дошел до верха, не справился с высотой.
5. Ленц о черкесе Киларе: хромой черкес (ein lahmer TscherkeВ). О хромоте признанного первопокорителя Эльбруса мы уже знаем от тифлисского корреспондента А. Щастливцева (Часть 4, Часть 8). Но Ленц делает важное (для кого-то неожиданное) добавление: господин Килар – на деле большая крепконогая шельма = ubrigens ein groВer Spitzbub bis auf seine starken Beine. Уничижительное словцо Spitzbub (буквально «востренький пацаненок», в словарных вариантах: шельма, жулик, плут) идет вместе с обращением «господин». Этот контрастирующий прием Ленц уже использовал, характеризуя Беша (господин большой говорун), но в том случае слово «господин» было употреблено в прямом значении. Здесь же, относя его к «шельме Килару», простолюдину из местного племени, Ленц еще более подчеркивает свое негативное отношение. Мы не можем знать, разовая это была оценка или накопленная по совокупности походных ситуаций, но одно знаем точно: в предрассветное утро восхождения Килар покинул лагерь втихую, один, за час до общего подъема. Это мало кому понравилось, а то и никому. Уж точно не Эмилю Ленцу и не Магомеду Дудову.
6. Ленц о Киларе и золотых часах. Генерал Емануель обещал вместо ста рублей серебром золотые часы ценой 500 рублей, если первым будет не казак, а черкес, – и ведь не дал часы Килару! Нарушил принцип чести «генерал сказал – генерал сделал»? Что-то ПОЗВОЛИТЕЛЬНОЕ отвратило Емануеля от исполнения данного им слова. Не то ли, о чем речь чуть выше?
7. Ленц в день после восхождения. Не отошедший от усталости, с все еще краснющими от солнечного ожога глазами, он ходил с группой генерала смотреть водопад в нескольких километрах от лагеря. Значит, время на досуг перед походным маршем было: много времени. И где победитель Килар? Почему забыт генералом и учеными-совосходителями? Почему не опрошен о деталях его победы? ВРЕМЯ НА ЭТО БЫЛО!
Могила Э.Х. Ленца на лютеранском кладбище в Риме. Надпись на памятнике (с указанием дат рождения и смерти): EMIL LENZ, RUSSISCH KAISERLICHER GEHEIMRATH (т.е. «Эмиль Ленц, российский императорский тайный советник»). Источник
ПРИЛОЖЕНИЕ 1. Э.Х. Ленц: Биография «А».
Генрих Фридрих Эмиль Ленц родился 12(24) февраля 1804 года в Дерпте, университетском центре Ливонии, входившей в состав Российской империи. Он был вторым ребенком в семье родовитого профессора, обер-секретарем муниципального совета Христиана Генриха Фридриха Ленца (1770 – 1817) и фрау Луизы Елизаветы Волф (?? – 1862). Старшая сестра Эмиля, Мария умерла в детстве, младший брат Роберт (1808-1836) прослыл знатоком восточной литературы. (Он изучал теологию и классические языки в Дерптском и затем Берлинском университетах, после чего по Императорской стипендии работал в Лондоне, Оксфорде и Париже, став крупным специалистом в санскрита и переводчиком Калисдасы. В 1833 г. Роберт был избран адъюнктом Академии наук и в 1835 г. вернулся в Россию. В июле 1836 г. скончался от последствий нервной лихорадки.)
Шести лет Эмиль пошел в частную школу, потом учился в лицее и в 1820 г. окончил его лучшим учеником в классе. Теперь он – с зимы 1821-го – в Дерптском университете, поступить в который ему посоветовал его дядя, профессор химии Йохан Эмануэль Фердинанд Гиз (1781-1821) он поначалу и курировал племянника. Другим его университетским наставником был Георг Фридрих Паррот (1767-1852), Ленц ассистировал ему в физическом кабинете. Со смертью Гиза семья Ленцев лишилась финансовой поддержки, и зимой 1822 г. Эмиль перешел на факультет богословия, что дало ему некоторое обеспечение. Постигая основы теологии, он теперь изучал и совершенствовал эстонский и греческий языки, иврит и латынь. Паррот же по-прежнему поощрял его занятия физикой и, когда представился случай, рекомендовал Ленца к участию в кругосветной экспедиции под начальством капитан-лейтенанта Отто фон Коцебу (1787-1846). В июле 1823 г. – после весеннего семестра – Ленц прибыл в Петербург и вышел в трехлетнее плавание: как корабельный физик, он следил за атмосферным давлением и определял температуру, соленость и плотность морской воды у поверхности и на глубине.
По окончании экспедиции (июль 1826 г.) Ленц был произведен в кавалеры ордена Св. Владимира (4-я, низшая степень ордена, учрежденного в 1782 г. Екатериной II). Он вернулся в Дерпт, к матери, и до начала 1827 года занимался химией у профессора Готфрида Вильгельма Осана (1796-1866), а потом переехал в столицу (куда перебрался избранный в Академию наук Паррот) и с осени преподавал там в лютеранской школе Св. Петра. (Удивительно, но не удалось найти никакой фактической информации о поездке Ленца в 1827 году в Гейдельберг и о защите там докторской диссертации, о чем сообщают популярные справочные источники.)
И вот в 1828 г. Паррот представляет в Академии наук работу Ленца «О физических наблюдениях, проведенных во время кругосветного путешествия под командой капитана Коцебу», и по результатам презентации того рекомендуют и определяют адъюнктом Академии по Отделению физики. Отныне Ленц – ученый по профессии. В 1-й половине 1829 г. он получает академическое жилье и готовится к серии научных поездок по югу России, а с приходом лета отправляется на Кавказ «для совершенствования магнитных, барометрических и гравиметрических измерений», где более месяца проводит при генерале Емануеле в связи с ведомой им экспедицией к Эльбрусу (о ее общей подготовке я подробно писал в Части 6 цикла своих заметок «Восхождение на Эльбрус в 1829 году»). Оттуда перебирается в Николаев для наблюдений над качаниями маятника, а затем едет в Баку исследовать побережье Каспия.
В июне 1830 г. Ленц снова в Петербурге, в его отсутствие он избран экстраординарным (ассоциированным, сверхштатным) членом Академии. 18 июля Эмиль женится на Анне (1808 – 1893), из лифляндского дворянского рода Гельмерсонов. Ее отец барон Петер Бернхард фон Гельмерсен (1776 – 1860) – директор петербургских Императорских театров, мать София Августа фон Сиверс (1778 – 1863). У Анны четверо старших братьев: Грегор – Григорий Петрович (1803-1885) – впоследствии крупный геолог, академик (Ленц учился с ним в одном университете и, возможно, через него познакомился уже в Дерпте или потом в Петербурге с Анной), а Пауль (Павел Петрович) станет преподавателем Царскосельского лицея и воспитателем Императорского училища правоведения. У молодоженов будет семеро детей, и первый – Эдуард – появится уже через девять месяцев. Анна, лютеранка, станет воспитывать детей в своей вере. А Эмиль в 1831 году заинтересуется электромагнетизмом.
Малоизвестный фотоснимок Э.Х. Ленца (подробнее в тексте). Источник – [6].
ПРИЛОЖЕНИЕ 2. Э.Х. Ленц: Биография «Б».
«Отдохнув от кочевой жизни, какую вел до 1830-х годов, Ленц предался исследованиям преимущественно в области гальванизма, которые приобрели ему еще большую известность, чем прежние труды по физической географии» [11]. Именно эта, “электромагнитная” сторона научной деятельности ученого нашла максимальное освещение у его биографов, и первым был доскональный обзор работ Ленца, подготовленный к его пятидесятилетию в 1854 году [12].
В 1834 г. Ленц избирается ординарным академиком и через год получает кафедру физики и физической географии в Петербургском университете. Он теперь очень преподает в ряде учебных заведений и пропагандирует знания в обществе. Как тяжеловес в околонаучной политике, он лоббирует интересы немецкой диаспоры в Императорской Академии и держит в строгом теле свой университетский удел (обходясь без помощника по кафедре). В юбилейном справочном издании Императорского Петербургского университета [11] освещена работа целой плеяды видных ученых на кафедрах математики (Сомов, Буняковский, Чебышев) и химии (среди них Воскресенский и Менделеев), при этом кафедра физики представлена лишь очерком о Ленце, и отмечен «другой преподаватель по той же кафедре в университете нашем – Ленц Роберт Эмильевич, сын покойного Эмилия Христиановича, пошедший по следам отца» ([11], c. 355).
После крупных организационных перемен в Петербургском университете в 1863 г. Ленц стал его ректором. Но прогрессировавшая у него болезнь глаз внесла, как оказалось, фатальные коррективы: он «в августе 1864 года уволен был, для пользования от этой болезни, за границу, где и скончался, в Риме, 29 декабря 1864 года» (10.01.1865 н.ст.) [11]. С памятным словом о Ленце выступил на заседании Академии 9(21) февраля 1865 г. ее вице-президент В.Я. Буняковский:
Да позволено будет мне как другу покойного и старейшему сотоварищу его по службе, в один день с ним, тому 37 лет, поступившему в Академию, выразить чувства глубокого сожаления о потере [. . .] Под влиянием тягостного впечатления от неожиданного удара никто из нас не в состоянии теперь воздать должную дань памяти умершего оценкою его высоких заслуг, замечательной его педагогической и отчасти административной деятельности и изобразить благородные черты общественной и частной его жизни. Для исполнения этого священного долга подождем, чтобы течение времени ослабило в некоторой степени нынешнее грустное наше настроение: тогда в нашей среде найдутся друзья покойного, которые сочувственным словом почтут память, драгоценную для всех нас. [. . .] Все мы постоянно видели в нем образец прямодушия, беспристрастия и правдивости. Всем, знавшим Эмилия Христиановича, известна его независимость мнений и поступков от всяких внешних влияний и отношений, против которых так трудно бывает порой устоять: неколебима была его преданность долгу службы и чести. По всей справедливости можно сказать, что Академия лишилась в нем мужа правды, добра, опыта и совета. Всегда и вполне сочувствуя всякому благородному начинанию, и притом одаренный умом светлым и проницательным, он нередко разрешал сомнения, встречавшиеся при обсуждении каких-либо щекотливых или затруднительных вопросов» [10].
Славно сказано – но вот ведь, когда течение времени «ослабило грустное настроение друзей покойного», то готовых почтить его память развернутым биографическим исследованием не нашлось. Время без оглядки повело по пути перемен в физической высшей школе. Вот что писал В.В. Лермантов, слушавший курс Ленца сезона 1863-64 и работавший потом у преемника Ленца по кафедре, его ученика Ф.Ф. Петрушевского:
«Великой заслугой покойного Ф. Ф. Петрушевского было то, что он «вдохнул душу живу» в преподавание физики в нашем университете. До него физику только «читали», как всякий другой предмет, нужный студентам для экзамена Фёдор Фомич первый вовремя понял, что […] реальные умения приобретаются лишь обращением с реальными объектами изучаемой науки, т. е. с явлениями природы и с приборами, служащими для их воспроизведения и измерения. […] Э.Х. Ленц, мог сообщать своим слушателям лишь охоту к самостоятельным занятиям физикою. Он сам столько потрудился над созданием этой науки, что читал свои лекции «как власть имущий». […] Но свои работы по физике Э.Х. делал в академической лаборатории, студентов туда он не пускал и при всяком желании «потрогать» прибор после лекции запрещал это, говоря «испортите». Физический кабинет университета при нём содержал лишь приборы для лекций» ([14]).
Еще категоричнее был Д.И. Менделеев – по воспоминаниям его сына, И.Д. Менделеева (опубликованным АН СССР в 1938 году!):
«Из профессоров отца по институту следует отметить особенно знаменитого математика Остроградского, известного физика Ленца и «дедушку русской химии» (как назвал его впоследствии отец) выдающегося педагога и ученого Воскресенского. Двух последних отец особенно противополагал друг другу.
– «Ленц был формалист, – говорил отец, – замыкался в своем ученом величии, не допускал нас до дела. Я уже тогда наметил для себя несколько тем по физике и просил разрешения Ленца воспользоваться точными приборами физического кабинета. «Знаете ли, это будет неловко, – последовал ответ. – Я верю, что вы, может быть, ничего и не поломаете, но как же мне тогда отказать будет другим? Нет, уж лучше дождитесь окончания учебного заведения!»
– «У Воскресенского же, – продолжал отец, – всё, наоборот, в лаборатории было открыто для слушателей – и он нас втягивал в труд, настаивал на выполнении самостоятельных тем. «Не боги горшки обжигают», – говорил обыкновенно он, в том смысле, что настоящее научное дело доступно и простому смертному, а не каким-то кичливым избранникам, что всё определяется любовью к делу и трудом, что дела в науке хватит на всех. Это нас, начинающих, необыкновенно ободряло. Я в жизни одинаково работал по вопросам физики и химии. Но если химия преимущественно определила мой путь, то это, может быть, именно благодаря влиянию Воскресенского. Физике у нас вообще – в противоположность химии – как-то не повезло. В мировой науке наша химия занимает видное место. Мы здесь «равные между равными». Физики же наши, как известно, пока дрянь, удобрение (отец употреблял более крепкое слово). И, может быть, этому такие господа, как Ленц, больше всего виною» ([13], с.352).
Крепко сказано? Менделеев был фигурой крупного калибра.
3. Д. Б. Гогоберидзе. Замечательный русский физик Э. X. Ленц. Вестник Ленингр. Ун-та, 1950, №2, с. 3-29.
4. Peer Hempel. Deutschsprachige Physiker im alten St. Petersburg: Georg Parrot, Emil Lenz und Moritz Jacobi im Kontext von Wissenschaft und Politik. Munchen: R. Oldenbourg, 1999.
7. Emil Lenz. Die Ersteigung des Elbrus i. J. 1829. Briese. Zum funfundsiebzigjahrigen Jubilaum der Livonia, uberreicht von Hermann von Samson-Himmelstjerna, Liv.
8. И.А. Гориславский, С.А. Зюзин, А.В. Хаширов. Первовосхождения на Эльбрус. Лето 1829 года, зима 1934 года. Нальчик. Изд. М. и В. Котляровых. 2007.
9. Извлечение из письма г-на адъюнкта Ленца к г-ну академику Парроту. Санкт-Петербургские ведомости. 1829 , № 118 от октября 2 дня, с. 687.
10. В.Я. Буняковский. Памяти Э.Х. Ленца. Речь на соединенном заседании физ.-мат. и ист.-филолог. отделений 9 февраля 1865 г. – Записки Императ. Академии наук 1865, т. 7, протоколы, с.72-74.
11. В.В. Григорьев. Императорский С.-Петербургский университет в течение первых 50 лет его существования. СПб. Типогр. В. Безобразова и Комп. 1870.
12. А. Савельев: О трудах Академика Ленца в магнитоэлектричестве. Журнал Министерства Народного Просвещения. Том 83. СПб. Типогр. Императ. Академии наук. 1854. Отделение V: История просвещения и гражданского образования. С.1 – 48.
13. И.Д. Менделеев. Воспоминание об отце Дмитрии Ивановиче Менделееве. В книге: М.Н. Младенцев и В.Е. Тищенко. Дмитрий Иванович Менделеев, его жизнь и деятельность. Том 1, части 1 и 2. Изд-во АН СССР. М.-Л. 1938. (Перепечатано: Научное наследство. Том 21. М., Наука, 1993. с. 346-372).
14. В.В. Лермантов. Очерк истории развития физической лаборатории Императорского С.-Петербургского университета под руководством проф. Ф.Ф. Петрушевского. 1865 – 1903. Сборник статей по физике, посвящаемый памяти дорогого учителя, профессора Федора Фомича Петрушевского. – СПб. Типогр. В. Демакова. – 1904. – с. 9-18.
Предыдущие части цикла публикаций об Эльбрусском восхождении 1829 года:
При вводе Логина и Пароля,
