Продолжение (Начало здесь)

Выход в первый лагерь

Кто выходит рано на маршрут, тот договаривается с кухонными ребятами с вечера, и те кормят их утром чем нибудь незамысловатым прямо на кухне. Мы договорились с кухней на 6 утра, но наш будильник не прозвенел. Но не прозвенел он и у кухонных. Вместе с нами должны были прийти на ранний завтрак канадцы и москвичи, но и они проспали. Мистика какая-то! Я проснулся в 5.55, растолкал Эяля и оделся со стремительностью, не замечавшейся за мной со времён службы в армии. Напялил "пластики", схватил собранный с вечера рюкзак и помчался на кухню, периодически сгибаясь пополам на крутом подъёме от нехватки воздуха. В промороженной кухонной палатке меня встретил осоловелый спросонья персонал. Чуть позже подвалили канадцы, москвичи и Эяль. Нас накормили яичницей-глазуньей и напоили чаем. В 6:45, в серых предрассветных сумерках мы спустились на ледник. 40 минут заняло у нас пересечь его и подойти под чапаевское ребро. Ледник был простым. Собственно говоря, я редко видел столь простые для хождения ледники. Никаких трещин мы не встретили, только в 2-3х местах пришлось перепрыгнуть через пересохшие за ночь, отполированные водой желоба, напоминавшие лоток по которому выкатываются шары из барабана спортлото. Мне было хреновато, и я с трудом поспевал за Володей, а Эяль сразу же ускакал далеко вперёд. Живенько так, как выпущенный на волю козлик. Впрочем, он честно подождал нас в широкой ложбине между моренным валом и пологим снежным склоном, с которого начинался подьём по ребру. Здесь мы надели кошки.

Чувствовал я себя хорошо, держал вполне приличный темп и настроение моё взлетело до небес. Сидя на рюкзаке, жуя сухой, кисловатый абрикос, я пялился на искрящиеся в утренних лучах снежные откосы, сбегающие далёко вниз к тёмному ложу ледника, на вызываювающие тошное кружение головы гиганские ледовые нашлёпки Северной Стены и думал простые мысли, о том, что вот я здесь, лезу на самого Хан Тенгри, и, несмотря на это, я - это всё тот же я... Что-то в этом роде.

Я достал фотоаппарат, неловко снял крышку, и отчаянным взглядом проследил её стремительное падение. Проскользив метров 20 вниз по склону и перепрыгнув через полузасыпанную трещину, она остановилась призывно чернея на снегу, чистом, как непорочное зачатие. Было ясно, как день, что прямо вниз мне тут никак не спуститься. Можно было лишь вернуться обратно по тропе, спустившись ниже закрытой трещины, через которую крышка перескочила, а оттуда уже пройти траверсом под то самое место, над которым мы сейчас сидели. Я с укоризной посмотрел на вершину Хан Тенгри. Возвращаться не хотелось. "Куда ты спешишь?" – сказал Володя – "будем возвращаться в базовый, тогда и подберёшь". Я нехотя согласился, хотя и подумал, что за день солнце вплавит чёрную крышку в снег, и не факт, что я смогу её найти.

Эяль, тем временем, решил, что пора двигаться. Вдоль бегшрунда были протянуты горизонтальные перила, а от его дальнего края вверх уходила протоптанная в глубоком снегу траншея. Склон в этом месте был довольно крутым, и вдоль траншеи тоже висели перила. Собственно говоря, всё ребро, от этого бегшрунда и до самой вершины пика Чапаева было полностью провешено перилами.

Посидели, отдохнули, перекинулись парой реплик с народом и полезли дальше. И вот тут, что-то во мне кончилось. Высота, наконец, дала о себе знать. Темп резко упал и, буквально "на зубах", я выполз в верхний лагерь. Ребята уже ставили принесенную с собой палатку. Скальное плечико, на котором мы расположились, могло приютить не больше пяти палаток, но в данный момент тут стояла только одна, хотя в нижнем лагере было полно народу.

В левой части исполинской Северной Стены родилось какое-то тревожное движение. Снежный поток, неотвратимый и неостановимый, непостижимо медленно и в жутковатом безмолвии двинулся вниз по скальному кулуару. Мощной дугой перетекая через прогибы стены, он падал на скальные уступы, взрывался на них и продолжал своё плавное падение, постепенно укутываемый пеленой снежной пыли. Тяжёлый рокочущий грохот ударил по ушам и проник до самой селезёнки...

Я провалялся часа три, не меньше. Это важно для акклиматизации – проторчать подольше на этой высоте. Эяль же, поёрзав нетерпеливо и заявив, что не хочет упускать обед, убежал вниз. Наконец, я решил, что и мне пора. Оставив Володю, который хотел ещё немного поакклиматизироваться, я спустился в нижний лагерь, а оттуда – к бергшрунду, причём оказалось, что спускаться по натянутым "верблюжьим" перилам крайне неудобно. На первой веревке я кое-как ещё сумел стать на дюльфер, а вторая была натянута так, что пришлось просто прищёлкнуться скользящим карабином и аккуратно спускаться, придерживаясь за перила.

У бергшрунда я вспомнил об улетевшей крышке. Я тщательно вглядывался в волнистый снежный склон ниже бергшрунда, но крышку – как корова слизнула. Я прошёлся туда-сюда, удостоверился, что стою над тем самым местом, где я видел её в последний раз, но подо мной простиралось белое безмолвие в чистом виде. Пытаясь подавить досаду, царапающуюся где-то под ложечкой, я говорю себе - ну и черт с ней! Пусть это будет самой большой потерей в этом восхождении. И в тот самый момент, когда я нехотя решаю плюнуть и уйти, я замечаю тонкую чёрную чёрточку примерно в том месте, куда улетела крышка. Есть! Я сразу догадался, что нагревшись на солнце она вплавилась в снег, но как-то боком. Стала на ребро. Запомнив небогатые ориентиры, я спустился от бергшрунда по тропе до того места, откуда можно было траверсом и с небольшим спуском пройти к нужному месту. Мимо меня вниз прошлёпала дружная группа корейцев, и я подумал, что было бы неплохо иметь на себе пару чужих глаз, выходя в одиночестве на закрытый ледник.

Я шагнул с тропы и сразу провалился в снег по колено. Вот она разница между восхождением по подготовленному, натоптанному маршруту и хождением по целине! Во-первых – тяжко, а во-вторых – думать приходится и смотреть куда ноги ставишь. Увязая в снегу и с опаской экстраполируя границы большой трещины, местами проглядывающей выше по склону, я преодолеваю полсотни метров, отделяющие меня от места падения крышки. Затем, в растерянности и злом бессилии я стою над переливчатым перепончатокрылым созданием, неведомо как залетевшем в эти безжалостные пространства и тихо умершем на пушистой, но мертвяще холодой перине. Его-то я и принял издалека за крышку фотоаппарата. Я гляжу то на стеклянную стрекозку, то на вершину Хан Тенгри, подрагивающую в фиолетовом небе, и вся эта сцена кажется мне исполненной какого-то неясного, но зловещего смысла. Как будто Гора недобро пошутила со мной. Когда вы находитесь на теле каменного исполина, одно лишь ничтожное шевеление которого способно изъять вас из этого мира без следа, смахнуть, как жалкую тёплую пылинку, ваш материализм подвергается суровому испытанию.

"Вот так и ты, ляжешь где-нибудь на снег и сдохнешь..." – сказал я себе, повернулся и побрёл обратно, но не по своим следам, а забирая чуть вниз, чтоб было полегче. Я сделал пару шагов, и физиономия моя расплылась в улыбке. У моих ног, на дне глубоко проплавленной лунки лежала моя злосчастная крышка. Ну, не мистика?

Если бы не стрекоза, я ни за что не смог бы разглядеть её сверху, и конечно не пошёл бы искать наобум. Гора определённо играет со мной!

Выход во второй лагерь

Уже на следующее утро мы выходим в главный акклиматизационный выход. Наша программа минимум – дооборудовать первый лагерь всем необходимым и установить второй лагерь на высоте 5500м. Если позволят погода и здоровье, то мы ещё и поднимемся налегке на пик Чапаева для акклиматизации.

Я иду на это дело нехотя и с опаской. Слишком быстро мы бежим. По крайней мере, для меня слишком быстро. Но погода подгоняет нас в спину, ребята рвутся на гору и, в итоге, я тоже выхожу, решив, что после ночевки в первом лагере решу по самочувствию, идти ли мне выше.

Итак, мы встаём в 5.30 и выходим с первыми лучами солнца на окаймляющих Иныльчек вершинах.

Рюкзаки тяжелые. Мы тащим палатку, всё спальное, всю тёплую одежду, кучу продуктов и бензин.

Продвигаемся, однако, довольно быстро и (спасибо морозной ночи и раннему подъёму!) по идеальному фирну. Погода стоит просто фантастическая – ни единого облачка, ни ветерка. Идеальный вершинный день, но никто ещё не взошёл, поскольку многодневная непогода, стоявшая до нашего приезда, задержала все группы. Сейчас же, в обоих базовых лагерях с напряжением ждут новостей с горы от ринувшихся в бой восходителей. Погода балует нас, но у меня нет ощущения, что Гора благоволит ко мне. Потреплет по загривку, поиграется, как хулиган с котёнком, а потом как даст пинка с размаху...

3 часа и 40 минут заняло у меня добраться до нижнего первого лагеря. Здесь я сделал привал, поскольку уже изрядно вымотался. В этом лагере расположились и канадцы, и москвичи. Москвичей зовут Витя и Игорь, и я с интересом к ним присматриваюсь. Мужики делают всё неспеша и обстоятельно, придерживаясь неукоснительного плана, автором которого, очевидно, является Витя. Они всё делают вместе и даже ждут друг друга на подъёме, что давно уже вышло из практики сегодняшнего альпинизма. Я прикидываю, что по своим темпам, обстоятельности и прочим качествам, они гораздо больше подходят мне, чем мои резвые напарники. Чем дольше я наблюдаю за ними, тем больше интересных особенностей замечаю.

Во-первых, они по характеру – полная противоположность друг другу. Виктор, который постарше, – спокойный и углублённый доктор наук. Он отнюдь не молчалив, но не балагур. Любит читать пространные лекции в основном на политико-экономические темы, но знания его широки и простираются в самые разнообразные области. В одной из наших первых бесед он затронул какую-то экономическую тему, и слова его упали в мою соскучившуюся по интеллектуальной беседе душу, как искра на сухую солому. Я долго распинался, наворачивая один на другой доморощенные аргументы и банальные факты, а он молча внимательно слушал, лишь изредко задавая уточняющие вопросы. Позже, когда я узнал, что он - доктор экономических наук, я понял, каким дурнем я выглядел и постиг всю меру его такта.

Затем, я с изумлением наблюдал, как он непринуждённо переключается с беглого английского на столь же свободный испанский, а в довершение обнаружил, что он побывал во множестве стран. Своими рассказами об Индии он и Эяль полностью изменили моё отношение к этой стране, которая возможно станет теперь целью следующей моей "Большой Прогулки".

Игорь же – личность бурливая и неспокойная. Неугасимый огонь сжигает его душу каждую минуту, бросая в ожесточенные споры, из которых измотанные противники разбегаются, как тараканы. Он шутит, каламбурит и подначивает девушек. Глаза его сверкают на сгоревшей вклочья физиономии. Волны его беспорядочно бьющей энергии разбиваются об холодный волнорез Витиного академического спокойствия, но не раз и не два я замечаю на Витином лице след обреченной усталости... Короче говоря – чудесная пара, эти москвичи!

Тяжело, с остановками, я выкарабкиваюсь к верхнему лагерю. Навстречу мне спускается Эяль. Оказывается, он обеспокоился моим долгим отсутствием и спрашивает не нужна ли мне помощь. Пытается отнять у меня рюкзак. Что же это он меня уже совсем человеком не считает?! На самом деле, я расстроган. Я всё больше убеждаюсь, что он отличный парень, и мне здорово повезло с ним.

Остаток дня мы проводим "загорая" на солнышке и впитывая в себя ту самую космическую энергию, о которой так любят рассуждать современные шарлатаны.

На этот раз мы не одиноки, и рядом с нами остались на ночёвку несколько молодых русских портеров. Совсем пацаны ещё. Я с интересом наблюдаю за их хозяйственным копошением и прислушиваюсь к их своеобразному говору. Кажется половину из них зовут Сашами. Вообще, весь базовый лагерь переполнен молодыми Сашами всех мастей. Какое-то нашествие Саш. Некоторые из них, к тому же, Сан Санычи, то есть, как бы Саши в квадрате. Я пытаюсь понять, какого рода естестественный отбор мог привести к такому очевидному доминированию популяции Саш, но ничего научно обоснованного мне в голову не приходит.

***

Первая ночь на 4600 была прерывистой, как пунктир, чуть бредовой, но очень тёплой. Палатка фирмы Баск с тремя человеками внутри превращается в хорошую теплицу. Утром я вышел "за околицу" по важному делу и обнаружил, что хождение по таким делам в этом лагере представляет собой неуютную и где-то даже опасную процедуру. Сразу за последней площадкой, пригодной для палатки, скальное плечо начинает заваливаться вниз и затем обрывается в километровую пропасть. Вышедший по делу человек, (я имею в виду дело серьёзное, конечно) разрывается между двумя противоречивыми желаниями – с одной стороны не осквернить своим соседством близлежащую палатку, а с другой – не улететь вниз, извиняюсь за натурализм, прямо так - с голой задницей.

Накануне мы поняли одну простую вещь – мы не в состоянии идти вместе одним темпом, а поскольку всё ребро провешено, то в смысле безопасности тут вполне можно ходить поодиночке. Первым вышел Эяль, за ним Володя и затем уже я. Я выложил из рюкзака всё, что только мог. Выложил даже (впервые в жизни!) фотоаппарат, решив, что всё равно пройду этот участок на следующих выходах и, возможно, не раз. Уже совсем было собравшись выходить, вдруг выложил из рюкзака и оставил в палатке блокнот и ручку. Полнейшая шиза, конечно, но там мне это было не так очевидно. В рюкзаке осталось всё спальное и всё тёплое, плюс 6 кг продуктов. Всего килограммов 14, я думаю. Ледоруб я тоже оставил, о чём потом не раз пожалел. Погода стояла прекрасная, а снег на этой высоте уже практически не размокает даже в солнечный день, поэтому шлось мне хорошо. Нижняя часть гребня представляла из себя снежный склон крутизной градусов 40-45, в среднем. Никаких особенностей или препятствий. Жумаришь себе потихоньку вверх, через каждые 20-30 метров останавливаясь перевести дыхание и, заодно, полюбоваться пейзажем.

Так оно шло метров 500 по высоте. Затем я подошёл под тот самый первый скальный пояс, про который я читал на ночь в страшных книжках про Хан Тенгри. На глаз – метров восемь слоистых скал припорошенных снегом и, опять же на глаз, несложных. Хотя с рюкзаком да на пяти тысячах не очень-то разгонишься. Скалы провешены двумя верёвками: одна натянутая – для подъёма, а другая прослабленная – для спуска. Спортивного интереса ради лезу, используя жумар только для страховки. Пальцы в шестяных перчатках нащупывают промороженные зацепы. Нагрузка чудовищная и дыхания хватает на два-три движения, после чего долго отхожу, готовясь к следующему рывку. Но это куда интересней, чем жумарить верёвку, и я пролажу первый участок даже с каким-то мазохистским наслаждением. Эдакая счастливая улыбка с перекошенным ртом. Затем, короткий снежный траверс вправо, и ещё одна скальная ступень, покруче, но совсем невысокая, всего метра три. Пытаюсь лезть "элегантно", но пальцы соскальзывают на ледяной корочке, покрывающей скалы, и я тяжело заваливаюсь на бок и нагружаю жумар. Жалею, что не взял ледоруб – с ним здесь было бы куда проще.

Экшн закончился, и потянулись суровые будни. Чуть выше скального пояса делаю привал и жую сухофрукты. Чувствую, как набранная высота давит затылок. Надо идти. Продолжаю жумарить вверх по снежному гребню, лишь изредка оживляемому короткими и простыми скальными участками. Лезу уже четыре часа, и постепенно наваливается усталость, помноженная на высоту. Внезапно гребень выполаживается и становится шире настолько, что посреди этого выполаживания кто-то вытоптал площадку под палатку. Далее передо мной возвышается огромный снежно-скальный купол, высотой метров 300. Там, наверху, находится Лагерь-2.

Отдыхаю перед последним броском, сидя на рюкзаке на вытоптаной площадке. Нормальным временем для подъёма из первого лагеря во второй считается 6-8 часов. Я с удовольствием констатирую, что не выхожу, так сказать, за рамки приличий, и это несмотря на то, что речь идёт о первом выходе на эту высоту, да ещё о тяжёлом, "грузовом" выходе. Однако, всё только начиналось. Купол оказался крутым и каким-то абсолютно бесконечным, и с каждым шагом вверх силы уходили из меня, как вода в песок. Солнце повисло прямо над куполом и беспощадно слепило, буквально лупило по голове. Хотелось отвернуться и лезть вперед спиной... Под его жесткими лучами я чувствовал себя, как на допросе с пристрастием, тем более, что продвижение вверх и без того всё больше напоминало пытку. Сначала я останавливался отдышаться каждые 10-15 шагов, затем каждые 5-6, а под конец – каждые 2-3 шага. Абсолютно вымотанный, подползаю под последний скальный пояс. Ну Васенька, ну капельку, говорю я сам себе.

Я добредаю до палаток и нахожу своих друзей валяющимися на расстеленных на снегу ковриках возле моей, уже установленной, палатки. Прохрипев "сионисты не сдаются!.." я, как подкошенный, падаю в снег. Володя смеётся.

Итак, на всё про всё – 7 часов, из которых 3 часа ушло на преодоление последних трёхсот метров подъёма. В принципе, я мог бы быть доволен собой, если бы не поразительная прыть моих товарищей. На тот же переход Эяль потратил 5 часов, а Володя и вовсе – 4.5 (!!!). Мне это развитие событий показалось очень поучительным. На самом первом выходе мы с Володей, оба без акклиматизации, шли примерно в одном темпе и намного медленнее Эяля, который после Кавказа чувствовал себя на высотах до 4500м, как рыба в воде. Вчера, на подъёме в первый лагерь, Володя шёл уже значительно быстрее меня, но всё ещё уступал Эялю, а сегодня, когда мы поднялись с 4600 на 5600 метров, Володя обогнал Эяля и пришёл в лагерь-2 первым. Эяль же впервые пожаловался, что чувствует высоту. Можно только поражаться той скорости, с которой наш латвийский друг адаптируется к высоте! Прирождённый высотник.

В этот день во второй лагерь, кроме нас, поднялись канадцы и Витя с Игорем. Все пришедшие были одинаково серолицы и немногословны, и только Игорь громко шутил, опасно покачиваясь.

Постепенно до нас доходит, что мы обречены прочищать примус после каждой готовки, а может быть и чаще. Это изнеженное создание не может работать на грубом казахском или там боливийском топливе, а только на тонких сортах европейского производства. К тому же, при первом же прикосновении у него отвалилась ручка насоса, прямо как нос у сифилитика в последней стадии.

Ненавижу!!!

Я поклялся, что это последний раз, когда я пользуюсь в горах бензином. Газ, только газ!

Вечером, чувствуя, что разваливаюсь на части, я измеряю себе температуру: 37.4 по Цельсию. Ем таблетки: акамоль, диамокс и что-то ещё. Володя уходит спать в палатку к русскому гиду, вместе с которым собирается идти завтра на седловину. Что ж, большому кораблю - большое плавание. Эяль чувствует себя неважно, и мы с ним планируем завтра никуда не рыпаться, а просто посидеть в лагере для акклиматизации.

***

Спал я неожиданно хорошо, и эта неожиданность оказалась для Эяля неприятной. Утром он заявил, что я храпел всю ночь, как биндюжник. Столкнувшись с циничным равнодушием с моей стороны, он пообещал уйти ночевать в следующий раз в палатку канадцев, которые сегодня собираются свалить вниз.

Первую половину дня мы проводим, то воюя с примусом, то валяясь на ковриках у палатки и наблюдая за бесконечно медленным продвижением двух крохотных фигурок вверх по ребру пика Чапаева. Движение их незаметно, как движение часовой стрелки. Не понимаю, как это они надеются успеть сегодня сходить на седловину и вернуться обратно.

Ближе к полудню жара становится невыносимой. Внутри палатки тоже пекло, хотя и другого рода. Я пытаюсь спрятаться в ней от прямых солнечных лучей, но не выдерживаю и пяти минут. Это всё равно, как уйти со сковородки в духовку. Наконец, меня осенило, и я накрыл палатку спальником. Теперь можно жить, плюс – спальник подсохнет. Жизнь в лагере течёт вяло, и лёгкое оживление наступает лишь тогда, когда кто-то новый поднимается к нам из первого лагеря или спускается с седловины. Вот, поднялись два британца, ведомые Моисеевым. Почему так мало? Произошёл естественный отбор, и часть британцев до второго лагеря не добрались. Затем, во второй половине дня, спустился с пика Чапаева какой-то мужик, не молодой, но крепкий, и народ бросился его поздравлять. Оказалось – это тот самый Иван Иваныч, который сегодня, первым в этом сезоне, взошёл на вершину. Его обступают со всех сторон, а он стоит и покачивается. Спросили, сколько часов он сегодня на ногах. Он попытался ответить, но слова застряли в горле, и он только безнадёжно махнул рукой. У нас с Эялем как раз поспел чай, и я налил пришедшему полную кружку, которую он выпил одним длинным глотком. Потом он вытер рот обратной стороной перчатки и посмотрел на нас уже осмысленно, явно приходя в себя.

- Откуда вы, ребята? - спросил он меня.
- Из Израиля.
- Да?! – его брови взлетели вверх от удивления. – Всю жизнь хожу в горы, а евреев-альпинистов ещё не видел!

Сказать, что я не обиделся за еврейский альпинизм, будет неправдой. Видно же по мужику, что человек он бывалый, много походил и всякое повидал. А вот, поди ж ты, – ни одного еврея... Я лишь молча пожал плечами.

Спустились и Володя с гидом, абсолютно выжатые. До седловины они не дошли, только выгребли на пик Чапаева и повернули обратно. Гид перегрузился, а Володю высота задавила. Он пьёт чай, наскоро собирается и уходит в первый лагерь.

Тягучий и бессмысленный день закончился феерическим закатом. Эяль ушёл спать в палатку канадцев, а я два часа воюю с примусом, пытаясь натопить воду на ужин. Примус воняет невыносимо, несмотря на то, что я распахнул настежь оба тамбура. Ложусь спать в обнимку с честно заработанной бутылкой тёплого чая и с неистребимым вкусом бензина во рту.

***

Вчера я чувствовал себя настолько прилично, что мы договорились с Эялем встать пораньше и сходить на Чапаева, но утром следующего дня я уже был, как труп. Всю ночь у меня раскалывалась голова, и я почти не спал, слушая, как порывы ветра бросают на мою палатку заряды сухого снега. Погода испортилась, и я тоже. Похоже, я таки наглотался вчера паров бензина. В 6 утра, по плану я должен был начать готовить завтрак, но это оказалось выше моих сил. Я понимал, что подвожу Эяля, но продолжал валяться в полной неподвижности, бездумно выдыхая столбики пара в морозный воздух палатки сквозь крохотное отверстие в затянутом капюшоне спальника. Спустя какое-то время послышалась неуклюжая возня в тамбуре, и Эяль ввалился в палатку. Он выглядел озадаченным и озабоченным.

"Эяль"- сказал я голосом умирающего лебедя – "я отравился бензином. Я не пойду на Чапаева, а буду сваливать вниз". Эяль поинтересовался, в какой именно степени я отравился, и я убедил его, что помирать не собираюсь. "Там не очень хорошая погода" – сказал он – "и ночью намело свежего снега. Не знаю, стоит ли мне идти наверх". Он говорил это слегка вопросительным тоном, как бы спрашивая совета. "Не знаю, не знаю" – ответил я – "на мой взгляд, мы выполнили свою программу, и не стоит тебе лезть туда в одиночку, но если ты решишь идти, я могу подождать тебя здесь". "А ты вообще можешь сам спускаться?" – оживился Эяль. "Без проблем!" – я безжалостно лишил его прекрасного повода не идти на гору.

В течение всей этой беседы я продолжал лежать, спелёнутый, как мумия, а Эяль раскочегарил примус и приготовил завтрак. Погода же словно издевалась над Эялем, резко меняясь чуть ли не каждую минуту. Тяжкие колебания омрачали его чело, пока мы вяло пропихивали в себя здоровую и полезную овсяную кашу. Наконец он решился и пошёл собирать рюкзак, а я остался кипятить ему воду на выход. Когда я разливал её по бутылкам, он вернулся и сказал, что погода ухудшилась, намело 20см снега, и он передумал. "Ну и прекрасно" – бодро отреагировал я на эту новость, и мы стали паковаться на спуск. Эялю пришла в голову замечательная мысль – оставить свой тяжёлый рюкзак здесь, в лагере, а вниз взять мой, который полегче, загрузив в него и свои и мои вещи. Собственно, вниз нам почти нечего было нести.

Я натянул на себя всю одежду, кроме пуховой, которая должна была остаться во втором лагере, и в 9.20 вышел вслед за Эялем, даже не пытаясь за ним угнаться. Было довольно прохладно, сеял снежок, и иногда набегали полосы тумана. Везде, где позволяло натяжение перил, я спускался дюльфером, а где не позволяло – просто шёл вниз спиной к склону, пристегнувшись к верёвке скользящим карабином. Снова пожалел, что нет ледоруба – если полечу, то лететь буду пару десятков метров до ближайшей станции или узла, а если станция или самостраховка не выдержат рывка, то гораздо дальше... Можно, конечно, навязать прусик, но это теоретически. На практике, когда верёвки часто связаны и нужно проходить узлы иногда по нескольку штук подряд, да всё это - деревянными пальцами в перчатках.. Будешь спускаться таким образом до второго пришествия. На скальном поясе, на перестёжке, я умудряюсь выщелкнуть «восьмёрку» из карабина, и чуть не теряю её. Подхватил в последний момент. Перед верхним первым лагерем встречаю идущих вверх корейцев и британцев. Целая колонна – человек 10, в сопровождении гидов. Приходится отстегнуться от верёвки и стать в стороне, пропуская этот хрипящий, сипящий и хекающий караван. Снова (в который раз!) ругаю себя за оставленный в первом лагере ледоруб.

В 11.30 я спустился к нашей палатке в первом лагере. Нашёл в ней свой рюкзак, оставленный Эялем, свой фотоаппарат и ледоруб. Немного посидел, отдыхая, и пожевал сухофруктов. Когда я уже совсем было собрался уходить, в лагерь спустился герой вчерашнего дня – Иван Иваныч. Спускался он довольно живо, несмотря на большой и, явно, очень тяжёлый рюкзак, но, когда он приблизился ко мне, стало заметно, насколько он вымотан. Он попросил меня подождать его, чтобы продолжить спуск вместе, и я подождал, и мы действительно какое-то время шли вместе, но затем на спуске к бергшрунду я завозился и отстал, а он продолжил бежать вниз в своём темпе. Погода заметно улучшилась, стало тепло, и ниже первого лагеря выпавший за ночь снег с каждой минутой превращался в кашу. Иваныч Иваныч был озабочен. Он печально покачал головой: "плохое время для спуска, того и гляди сыпанёт откуда-нибудь".

Посидев немного в нижнем Лагере-1, мы начали спуск к бергшрунду. Я пристегнулся скользящим карабином и начал спуск спиной к склону, но кошки тут же забились снегом, я поскользнулся и полетел вниз. Тут же зарубился и встал, тяжело дыша. Попробовал вщёлкнуть перила в «восьмёрку», и, после некоторых усилий, мне это удалось. Спускаться пришлось, почти проталкивая верёвку сквозь «восьмёрку», но это компенсировалось возможностью расслабиться и "повиснуть" на перилах. Спускаюсь к нижней станции у бергшрунда, пытаюсь отстегнуться от перил, и тут меня ждёт неприятный сюрприз: перила натянуты настолько, что я не в состоянии выщелкнуть их из «восьмёрки»!.. Какое-то время я сосредоточено и безрезультатно тружусь, затем устало повисаю на верёвке и смотрю на чёртову железку со злым отчаянием. Какой позор! Какая идиотская ситуация! Представляю себе, как я буду выглядеть со стороны, когда очередные восходители поднимутся или спустятся к этому месту. Как дохлая рыба на крючке... Злость придаёт мне силы, я отчаянно борюсь с «восьмёркой» и, наконец, - я свободен! Быстро сваливаю с этого места, чувствуя себя так, словно сам Хан Тенгри насмешливо смотрит мне в спину. Иван Иваныча уже и след простыл, и я начинаю спуск от бергшрунда в гордом одиночестве.

Первый участок тропы, спускающейся от бергшрунда, проходит под большими ледово-снежными нависами, а середина дня – самое неудачное время для прогулок под такими вещами. Я успеваю спуститься лишь метров десять, как слышу над головой зловещий шелест и вижу, как сверху, чуть впереди меня, широкий снежный ручей заструился через один из этих нависов в сторону тропы. Не теряя ни секунды, разворачиваюсь и бегу обратно под прикрытие бергшрунда. Откуда только силы взялись?! Со склона неспешно стекло пол самосвала снега, но до тропы не дотянуло. Стою, тяжело дыша. Руки чуть подрагивают. Жду дальнейшего развития событий. Всё затихло, и я заставляю себя снова выйти на тропу, стараясь ни о чём не думать, а "чесать" вниз как можно быстрее.

Как только косая диагональная часть тропы пройдена, и прямо подо мной оказываются 300-350 метров серпантина, ведущего к боковой морене, я падаю на задницу и, тормозя ледорубом, несусь вниз. Мои предшественники оставили мне пару отличных бобслейных трасс, и я лишь изредка пересаживаюсь из одной в другую. В нижней части спуска я неожиданно вылетаю на жёсткий фирновый участок и начинаю отчаянно зарубаться. Метров через 10 мне это удаётся, и оставшуюся часть склона я преодолеваю уже на своих двоих, как подобает венцу творения. Иван Иваныч поджидает меня внизу, сидя на большом моренном валуне и скептически наблюдая за моими упражнениями.

Всю долгую дорогу через Иныльчек к Базовому Лагерю Иван Иваныч развлекал меня обстоятельными историями из своей долгой и непростой жизни. По леднику он передвигался, перепрыгивая на ходу через трещины и безошибочно выбирая самый лёгкий путь в лабиринте ледовых холмов и ложбин, с тем уверенным автоматизмом, который достигается лишь многими годами жизни в горах. Сначала он задал пару дежурных вопросов о жизни "бывших" в Израиле, без особого интереса, и я ответил дежурными фразами без особого энтузиазма. Мне искренне осточертела эта тема. И тогда он начал рассказывать о себе, и это было интересно, потому что он оказался беженцем из Чечни, а я всегда хотел услышать об этой войне что-нибудь из первых рук. Вопреки тому, чего можно было ожидать от человека пострадавшего и заинтересованного, он никого не обвинял и не ругал, а просто спокойно изложил мне историю прихода к власти Джохара Дудаева. Эдакая сага в стиле Кополлы, клановая и криминальная. "Национально-освободительный" фиговый листок ловко прикрывал срамную изнанку. Я легко принял эту концепцию, поскольку она вполне вписывается в мою картину мира. Интересно, поверил бы я ему, человеку из эпицентра событий, если бы он рассказал мне историю о борцах за свободу без страха и упрёка?

Когда эта крайне любопытная и познавательная тема была исчерпана, Иван Иваныч рассказал немного о себе, о том, что проработал всю жизнь инструктором альпинизма и о своей сегодняшней жизни в приютившей его Ставропольщине. Постепенно рассказ его перешёл на спиртово-водочную тему, потерял стройность и динамизм, но приобрёл личную причастность и искреннюю заинтересованность. Тяжело дыша, поскальзываясь на негнущихся ногах и мечтая о кружке тёплого чая, я плёлся по изрезанному полуденными ручьями леднику, слушая горькие сетования Иван Иваныча на беспросветную отсталость ставропольских сельчан, предпочитающих вонючий самогон благородному чистому спирту, потребление которого, он, Иван Иваныч, годами пытается привнести в их отсталый быт. Жажда, усталость, бьющее по голове солнце и это сюрреалистическое обиженное бормотание сплелись у меня в мозгу в один причудливый бредовый узор. Ровно в два часа дня мы в базовом. Как раз к обеду.

На береговой морене нас встретила праздничная делегация, и, сияющая, как луна в полнолуние, повариха Баха вручила расстроганному Иван Иванычу честно заработанный маленький торт в форме горы Хан Тенгри.

В столовой шумно и полно новых лиц - за время нашего отсутствия в лагерь забросили новых клиентов.

Мы с Эялем садимся за "русский" стол, нас поят чаем, а затем приносят горячий борщ, и я выпиваю его залпом. На второе приносят картошку с курицей, но при первом же куске, поднесенном к губам, я чувствую, как тяжёлый ком подкатывает к горлу. Глаза хотят, а желудок не принимает. Эяль с аппетитом наворачивает картошку и хрустит куриными костями, и я с сожалением отдаю ему свою порцию. Потом, когда он методично начинает её уничтожать, я спохватываюсь и отбираю половину обратно... Укрощённый организм милостиво соглашается принять одну картофелину и куриное крылышко. На десерт приносят арбуз – попадание в десятку! Мы выгрызаем его до прозрачных зелёных плёнок. Я сижу распаренный, с блестящими глазами, погружённый в разноголосый гул столовой словно в ласковые волны южного моря. Организм всасывает в себя кислород, витамины и разные ценные жидкости, словно выжатая губка. Вот он – кайф! Под занавес, в честь Иван Иваныча кухня выставляет на столы пышный вишнёвый пирог с отчётливыми следами вишни. Жизнь удалась!

Палатка наша сиротливо стоит на краю лагеря, вымершая и вымерзшая за время нашего отсутствия. Зато в соседнюю палатку, которая ранее пустовала, вселилась компания молодых финнов и финнок. До вечера я валяюсь в палатке, зашиваю порванные кошками болоньевые брюки и прислушиваюсь к тоскливому шороху дождя, которым неожиданно закончился этот длинный день.

Передышка

Впервые с того момента, как я покинул дом, я спал всю ночь, как убитый. Встал к завтраку. Сырость, туман, но на душе спокойно. Сегодня погода не волнует меня. Беру мыло, полотенце и зубную пасту, и в праздничном настроении, хотя и с трудом передвигая ноги, поднимаюсь к кухне. Чищу зубы – опять же, впервые с момента отъезда... Обычно, в горах, опасаясь застудить зубы, я обхожусь мятной жвачкой, но тут у нас есть рукомойники с тёплой водой, и можно себя побаловать. На завтрак – овсянка со смородиновым вареньем и хлеб с маслом. Как радуют спустившегося с горы человека самые простые вещи! За завтраком мы рассматриваем новоприбывших.

Моё внимание привлекает человек, у которого на куртке – эмблема казахской каракорумской экспедиции на три «восьмитысячника». Я спрашиваю у "чайной" Тани, и она говорит, что это – Алексей Распопов. Я с интересом наблюдаю за ним. Это уже из тех альпинистов, о которых говорят: "тот самый". Рядом с ним сидит красивая светлая девушка, похожая на снегурочку.

За нашим столом теперь сидят четверо финнов – два парня и две девушки. Они молоды, всё ещё чисты и подчёркнуто корректны. Их белые лица излучают свет ничем не омрачённой молодости. Мы с Эялем – два заросших медведя, рядом с ними. Появились два американца, настолько типичных, что их американистость видна за сотню метров. Один из них – гид, со стопроцентно американским именем Скотт, а второй – его клиент, имя которого я так и не запомнил. Скотт вообще поразил меня этой своей "стопроцентностью": сухое лицо, обтянутое давно и навечно загоревшей кожей, маленькие чуть ироничные глаза абсолютно уверенного в себе человека, пластичные движения – словно не тело, а каучуковая плотная отливка. Годится на обложку любого эстрим-журнала. Похож на собирательный образ американского альпиниста, а также на одну знаменитость, имя которой мы с Эялем мучительно пытаемся вспомнить.

У Скотта есть своя фирма, и когда Скотт фотографируется, а делает он это много и охотно, он всегда заботится о том, чтобы в кадр попало её название, вышитое на груди его куртки. Вообще же он – славный парень, у которого всегда всё есть и всегда всё работает. Его клиент выглядит куда менее внушительно – так, словно ничто человеческое ему не чуждо. Полагаю, что этот мужик – простой американский миллионер, если он в состоянии оплатить месячную прогулку на Хан Тенгри в эксклюзивной компании блестящего Скотта. Однако в его облике решительно отсутствуют бульдожьи черты, подобающие акуле капитализма. Он мягок в общении, а на Скотта смотрит с вопросительным почтением, в лучах которого Скотт сияет, как стальной клинок на куске бархата.

У Скотта есть одна замечательная игрушка – спутниковый телефон, которым он позволяет пользоваться по себестоимости - за три доллара в минуту. В Базовом Лагере есть "общественный" спутниковый телефон, но, по сравнению с телефоном Скотта, у него есть два серьёзных недостатка: во-первых, он дороже на целых два доллара, а во-вторых, он никогда не работает...

Как я уже упоминал, в лагере было даже Интернет - кафе, но по каким-то загадочным, почти иррациональным причинам, связь с внешним миром оставалась односторонней на протяжении первых двух недель моего пребывания. Каждый вечер я отправлял жене очередное электронное письмо, словно моряк, бросающий в море бутылку с заветной запиской, и мои шансы получить ответ были такими же, как у этого моряка. Главным компьтерщиком лагеря был молодой, но очень серьёзный парнишка, которого, как не трудно догадаться, звали Сашей. Каждый вечер, внушив нашим сердцам смутную надежду своими пространными и невнятными объяснениями, он погружался в потусторонний мир электронных сигналов, космических мостов и почтовых серверов. Его общение с компьютером не походило на стремительные пассажи профессионала. Скорее это выглядело, как осторожное шаманство, ворожба, шептание древних заговоров. Поколдовав над компьютером с полчаса, Саша тяжело вздыхал и озабоченно качал головой. Злые духи и сегодня не хотят пропустить электронную почту с Большой Земли в наш затерянный в ледяной пустыне оазис...

Когда мы спустились вниз после установки второго лагеря, естественным нашим желанием было тут же послать домой победные реляции об этих наших выдающихся успехах. Однако нас ждало жестокое разочарование. Печальный Саша объяснил нам, что за время нашего отсутствия спутниковый телефон окончательно сломался и отправлен в Алматы на починку. Больной скончался после продолжительной болезни. Верхом иронии стал момент, когда сам главный связист и почтальон лагеря воспользовался телефоном этих недушевных, но до обидного безотказных янки, чтобы поздравить свою маму с днём рождения...

Лютый холод царил на леднике в эту ясную ночь. Несколько раз я просыпался от холода и натягивал на себя какую-нибудь дополнительную одёжку, а утром, пошарив рукой в тамбуре, я нащупал термометр: -7 градусов! И это в палатке, в Базовом Лагере.

***

Сегодня утром Володя окончательно отделился от нашей компании и ушёл на восхождение. Налегке он за день поднялся прямиком из базового во второй лагерь. Погода благоприятствует – весь день на небе ни облачка. Ясно и прохладно. Мы с Эялем договорились выйти завтра утром, хотя, если бы всё зависело от меня, я отдыхал бы и завтра тоже. У меня развилась какая-то нездоровая одышка. После быстрого подъёма по склону ноги становятся ватными, так что хочется сесть на землю. Предполагаю, что это – расплата за "ускоренную" акклиматизацию. У каждого из нас свой темп, и ничего тут не ускоришь.

Вечером у нас с Эялем состоялся серьёзный разговор. Он рвался поскорее на гору и хотел выйти вместе с Володей. Я осторожно отговаривал его, упирая на то, что у Володи приличный опыт, и он знает, что делает, а Эяль понятия не имеет, как поведёт себя его организм выше 6000 метров. Да и отдохнул Володя два дня, а не один, поскольку спустился на день раньше нас. "Ты, как знаешь, Эяль" – сказал я ему – "но я буду отдыхать минимум двое суток". Эяль надолго задумался. "А ты не будешь против, если мы разделимся? Как ты к этому относишься?" – спросил он. "Вообще-то, ходить поодиночке не в моих правилах" – сказал я, осторожно подбирая слова. "Так ты против того, чтобы мы разделились?" – снова спросил Эяль. Я вздохнул: "Пойми, Эяль, ты сейчас в значительно лучшей форме, чем я. Я не могу так уж настаивать на том, чтобы мы шли вместе. С позиции слабого это не слишком хорошо выглядит. Но раз ты хочешь прямого ответа, то – да. Мне было бы спокойнее за нас обоих, да и приятнее чувствовать, что мы – команда". "Нет проблем" – сказал Эяль, чуть помедлив – "наверное, ты прав. Раз мы начали это вместе, то вместе и закончим".

И тут он расслабился и стал с азартом разглагольствовать о том, как много у нас останется свободного времени ПОСЛЕ СПУСКА С ВЕРШИНЫ, и как здорово будет съездить на это замечательное озеро Иссык-Куль, о котором ему все тут трезвонят. Он пытался втянуть и меня в обсуждение этого актуального вопроса. О, наивная молодость! Всё что простиралось за пределы предстоящего восхождения, находилось для меня "за горизонтом событий". Предполагаемая поездка на Иссык-Куль интересовала меня не больше, чем погода в Шанхае или курс монгольского тугрика.

Когда Эяль произносил в очередной раз мечтательное "когда мы спустимся с вершины!..", я с трудом сдерживал смех.

На самом деле, я никогда ещё не оценивал наши шансы на Хан Тенгри столь высоко, как сейчас. Всё шло без сучка, без задоринки. Прошло всего семь дней с нашего прилёта на Иныльчек, а у нас уже поставлены и оборудованы всем необходимым оба лагеря. Впереди у нас целых две недели, в которые можно уложить две полноценные попытки восхождения. О лучшем нельзя было и мечтать! Однако, чтобы заранее говорить о такой вершине в прошедшем времени надо быть очень молодым и очень благополучным человеком...

Итак, мы потихоньку готовимся к завтрашнему выходу. Провели ревизию своих продуктовых залежей и отобрали некоторое количество для пополнения запасов в верхних лагерях. Кроме того, мы решили отказаться от скомпрометировавшего себя примуса и полностью перейти на газ. Проблема была лишь в том, что единственная Володина газовая горелка уплыла наверх вместе с ним. В итоге, нам удалось снять корейскую горелку у "компьютерного" Саши, который оказался, ко всему, главным бизнесменом лагеря. Он сдавал внаем различное снаряжение, продавал титановые российские ледобуры, а также – спиртное и пакеты с соком. После завтрака прилетел вертолёт с "Большой Земли" и привёз отремонтированный спутниковый телефон, который, впрочем, так и не заработал в этот день. Мы с Эялем составили прощальные письма родным и близким, сказав, что уходим на гору на неделю, и оставили их в компьютере в надежде на то, что информационная блокада рано или поздно будет прорвана.

К вечеру спустились с горы усталые британцы, ведомые Моисеевым. За ужином они шумно шутили, делясь впечатлениями, а меня постигла мелкая неприятность. Во время еды обнаружилось, что у меня болит зуб, и я не могу прикусывать на левую сторону. Поскольку в спокойном состоянии он не болел, то я не слишком обеспокоился. Решил, что поцарапал десну или что-то в этом роде. За ночь пройдёт, решил я.

Спать я ложился в приподнятом настроении. Хотя неприятная одышка ещё полностью не прошла, я чувствовал себя довольно неплохо, и меня переполняло предстартовое возбуждение. Хан Тенгри! В этот момент я готов был костьми лечь, чтобы добраться до его вершины. Рюкзак собран, с кухней договорено на 7 утра. В вечернем небе плыли облака причудливых форм и расцветок, а над тревожным горизонтом восходила ажурная дуга нежных циррусов. "Пусть сильнее грянет буря!" – подумал я. Шутка, конечно...

Три печальных дня в Золотом Храме

"Наконец я со всей ясностью понял, что
Вершина Прекрасного отказывается меня принять".
(Юкио Мисима. Золотой Храм.)

Посреди ночи я проснулся от зубной боли. Это была непрерывная дёргающая боль, не оставляющая сомнений, что дело плохо. По палатке шуршал сухой снежок. Где-то глухо ухнуло. Хотелось уснуть, и чтобы всё это – я имею в виду зубную боль – оказалось дурным сном. Я выпил таблетку и уснул, но под утро вновь проснулся от боли и лежал до рассвета, обдумывая сложившуюся ситуацию и смиряясь с необходимостью отменить выход на гору. Болело под коронкой. Всё это было, было, было. Теперь это называется модным французским словом "дежа вю", что в переводе на простой русский означает "та же Ж..." Этого не может быть, говорю я себе. Бомба не падает дважды в одну воронку: это уже было у меня во время экспедиции на Аконкагуа. Тогда меня это застало в верхнем лагере, и у меня не оказалось под рукой антибиотика. Теперь же я в Базовом, и у меня есть полный курс сильнейшего антибиотика. Сегодня же я начну его принимать, задавлю воспаление в зародыше и завтра выйду на восхождение. Всё к лучшему, убеждал я сам себя. Лишний день отдыха пойдёт мне только на пользу.

Зазвенел будильник и проснулся Эяль. "Эяль" – сказал я – "у меня есть проблема. У меня разболелся зуб, и я не смогу пойти сегодня на гору". Эяль задумался. Надо же – только вчера мы решили идти на восхождение вместе! "Хорошо," – сказал он – "я могу подождать до завтра. Завтра ты сможешь пойти на гору?"

"Кто может знать?! Может, я пойду завтра, а может через три дня, или вообще не смогу пойти. Это же воспаление. Кто знает, как пойдёт дело здесь, в холоде, на высоте 4000 метров," – ответил я – "теперь я уже не уверен, что тебе стоит меня ждать". Эяль колебался. Снаружи, с тяжёлого похмельного неба сеял мелкий снежок, но до первого лагеря народ поднимается почти в любую погоду, и с попутчиками у него проблем не будет. Вот и американцы говорили вчера, что пойдут сегодня на акклиматизацию. Наконец он принял решение. "Ты знаешь, я пойду," – сказал он – "если ты выйдешь завтра, то сообщишь мне по связи, и я подожду тебя во втором лагере. Ты не обижаешься?" Конечно, я не обижаюсь. Какие ж тут обиды?! Абсолютно верное решение. Я желаю ему удачи и помогаю перепаковать кое-какие вещи из своего рюкзака в его рюкзак. Он уходит, а я остаюсь валяться в спальнике, тупо пялясь в потолок палатки.

За завтраком я едва смог осилить жидкую кашу. Боль была не шуточная, и мои утренние иллюзии развеялись, как дым. После завтрака я отправился к лагерному доктору, абсолютно не представляя себе, чем он может мне помочь. Доктор выслушал меня с философским спокойствием, одобрил приём антибиотика и порекомендовал мне закусывать каждую таблетку антибиотика таблеткой парацетамола. При этом он не без труда нашёл мне четыре парацетамолины, и протянул их с видом человека, отдающего самое дорогое.

С профессиональным интересом он осмотрел упаковку моего антибиотика, необычайно оживился и сказал, что это – антибиотик четвёртого поколения, и он, доктор, держит его в руках впервые! "Эта штука," – сказал он – "убивает всё, что шевелится!" «Вместе с пациентом», - подумал я про себя... "Доктор," – я поплотнее уселся перед ним и заглянул ему в глаза – "как, по-вашему, я могу завтра выйти на гору?" Классическая сцена: "ДОКТОР СКОЛЬКО МНЕ ЖИТЬ ОСТАЛОСЬ..."

Доктор смотрел вверх и в сторону. "Вы же взрослый человек," – в его голосе слышалось чуть различимое раздражение – "должны сами понимать: у вас – воспаление, гной, и всё это в верхней челюсти. Рядом мозг, между прочим. А брать на себя риск, или не брать, и какой именно риск – это ваше решение. С профессиональной точки зрения, я не рекомендую вам идти на гору".

Доктор был, безусловно, прав своей докторской правотой, но у меня правда была своя – восходительская. "Так я ведь, доктор, не разрешения у вас прошу, а информации. Шансы свои знать хочу. У вас же опыт есть. Может вы такие случаи уже видели. Я вот думаю пойти на гору, продолжая принимать антибиотик. Как это, по-вашему?" – я пристал к нему, как банный лист, но доктор только морщился, словно зубная боль была у него, а не у меня... "Не знаю, не знаю. Это же – высота, с ней ничего нельзя знать наперёд. И, между прочим, антибиотик не уничтожает полностью болезнетворный очаг. Он лишь задавливает воспаление, а когда вы прекратите его принимать, то под действием высоты оно может возобновиться. Так что, может случиться всё, что угодно," – решительно сказал он, и я понял, что разговор окончен. Ладно, решил я для себя. Если к завтрашнему утру боль утихнет – пойду на гору, продолжая принимать антибиотик. Вон, моя жена в своё время два шеститысячника сделала на антибиотике.

Погода тем временем улучшилась, проглядывало солнце, и я, прихватив фотоаппарат, отправился гулять в верховья ледника. Впервые, с моего прилёта сюда, "большая цель" не стояла передо мной, и я просто гулял, наслаждаясь видами и абсолютным безлюдьем.

Спокойное равнодушие воцарилось в моей душе. Я опустился на большой, чуть подогретый солнцем камень.

Пора кончать эти заигрывания с высотным альпинизмом, подумал я. Не моё это дело, да и не везёт, чего ж мучаться? Есть масса гор пониже и масса интересных маршрутов. Что это за цифра такая – 7000? Почему мне так уж важно пересечь именно эту черту? Только потому, что когда-то мне это казалось невозможным, а теперь кажется возможным? А если и вправду невозможно? И вообще, вот я бегаю тут вверх-вниз, жумарю и дюльферяю километры верёвок, не поставив при этом ни одной станции и не завязав ни одного узла. Даже верёвку мы с собой ни разу не взяли – так и валяется в углу палатки. Зачем мне это? Только ради цифры?

Я вдруг понял, что моя мечта о семи тысячах умерла, но осталось ясное чувство долга. Я не могу вернуться домой с пустыми руками. Я просто ОБЯЗАН подняться хотя бы до седловины... О! А вот это – показательная оговорка. Такую фразу нельзя произносить, ни при каких обстоятельствах. Тот, кто произнёс "только до седловины", тот и поднимется только до седловины. Я поморщился, пытаясь загнать обратно вредную мысль, но – слово не воробей, как известно.

Я, не спеша, побрёл обратно. В небе кипело варево из облаков всевозможных форм и размеров, и было неясно, во что всё это выльется к концу дня. Физически я чувствовал себя отлично. Одышка прошла. Может быть, всё ещё получится?

Обед поверг меня в депрессию. Жую и плачу – боль дикая! Куски мяса я заглатываю целиком, как удав. Базовый Лагерь – большая деревня, где все со всеми знакомы и все осведомлены о планах друг друга. Раз двадцать мне приходится объяснять, где Эяль и почему я остался в лагере. На меня смотрят печальными глазами и хлопают по плечу, мол "ничего, ничего..." Завтра эти люди уйдут на гору, а в базу спустятся другие и всё начнётся сначала.

Какая тоска!

В четыре часа дня – сеанс связи, и мы с Володиной Ирой приходим в палатку к Надие. Ира – вся на нервах, буквально руки заламывает. Переживает. Она-то сама ничем подобным никогда не занималась, а человеку "снаружи" тяжело отделить восходительскую рутину от моментов действительно опасных. Володя вышел на связь. Рация свистит, хрипит и тяжело дышит – он как раз сейчас выгреб на купол Чапаева по дороге на седловину. Круто! Вчера он за один день поднялся с Базового во второй лагерь (1500м перепада – с 4000 на 5500), а сегодня уже идёт на седло. Молодец, здоровый черт! Эяль в четыре не отозвался, но вышел на связь в шесть. Сказал, что хотел идти прямиком во второй, но шлось тяжело, и он остался на ночевку в первом. Кроме того, он сказал, что вороны откопали из-под снега нашу колбасу и всю сожрали. Вот твари! Ну да черт с ней. Она и так была не бог весть – потому и закопали. Та, что получше, ту мы во втором заначили. Эяль просит меня забросить в первый ещё колбасы, тушёнки и сухарей. Заброшу, заброшу, мне бы только из Базового выбраться...

***

Зуб болел всю ночь. Четвёртое поколение, четвёртое поколение... Ни хрена не помогает! Погода – дрянь. Утром всё в тумане, потом повалил снег и шёл с перерывами до самого вечера. Тоска зелёная. В палатке долго не пролежишь, а в столовой хоть и веселее, но такой дубняк, что до костей пробирает. Моя пуховка заброшена во второй лагерь, и я напяливаю на себя всё, что могу, но без движения всё равно мёрзну.

Болезненный мир подавленных желаний, невысказанных слов и тёмных, перегнивших страстей. Прекрасная книга, написанная самым японским из всех японских писателей, в 45 лет вспоровшим себе живот быстрым самурайским мечом, после неудавшегося опереточного путча. Самый экстравагантный уход из жизни известного писателя, какой только можно вообразить. То ли - отчаянная эстетская попытка повернуть вспять историю некогда хищного, но давно и прочно одомашненного государства, то ли - воплотившаяся детская мечта гениального чудовища о прекрасной, мучительной и кровавой смерти. Я представил себе, что чувствует человек, разрезающий себя холодным и острым, как бритва лезвием - желудок, печень, весь этот мягкий и тёплый живот. От шока он не чувствует боли и только пялится выпученными глазами на выпадающие на грязный пол дымящиеся скользкие внутренности. Что за странная причуда! Только цельная и не обременённая проблемой выживания нация могла позволить себе такое расточительство. Нет ничего, более чуждого еврейскому национальному характеру, чем такая смерть.

Я много читаю, много размышляю о жизни и смерти и постоянно трясусь от холода...

К обеду с горы спустились "испанцы", то есть – два баска и два каталонца, и сразу в столовой стало теплее от их шумного присутствия. Все немногочисленные труженицы кухни слетелись на них, как бабочки на цветочную клумбу. Запас южных гормонов, который переполнял этих парней, ничуть не пострадал от двухнедельного пребывания на суровых Тянь-Шаньских кручах.

Всего пару дней назад эти ребята стали большим разочарованием всего лагеря. От них ждали подвига, лихого и неостановимого броска к вершине. Они были необычайно спортивны, перебегали из лагеря в лагерь со скоростью, внушающей менее блестящим восходителям комплекс неполноценности, и в числе первых в этом сезоне оказались на вожделенной седловине. Они вышли на штурм вершины в безупречно солнечный день, когда тяжёлая башка Хан Тенгри плавилась в фиолетовом небе, и вся База, затаив дыхание, следила за их стремительным продвижением. Когда я заглянул в "радиорубку" по какому-то хозяйственному делу, там сидел Моисеев, и я спросил его, как там наши испанцы, ожидая услышать победную весть. Но Юрий Михайлович лишь досадно махнул рукой, сказал: "повернули с 6500..." и добавил что-то вполголоса.

Однако, когда эта буйная четвёрка спустилась в Базовый Лагерь, что-то невнятно бросила по поводу "двух попыток, жуткого ветра и собачьего холода" и начала безоглядно пить, гулять и веселиться с размахом, который я всегда считал чисто русским, мало кто мог устоять перед их очарованием. Трое из них, те, что помоложе, беспрерывно улыбались. Когда к ним приближалось любое существо женского пола, улыбка эта автоматически растягивалась шире, обратно пропорционально расстоянию до этого существа. При этом, выражение лица одного из парней становилось маслянно-восторженным, нижняя челюсть отваливалась, а дыхание становилось неровным, как у сеттера при виде куропатки.

Четвёртый, тот, что постарше и посерьёзнее, отличался от своих товарищей тем, что говорил по-английски не на уровне Эллочки-людоедки, а на уровне её образованной подруги, а так же тем, что проявил выраженную склонность к беседам на глобальные политические темы. В течение тех двух дней, что испанцы ожидали вертолёта, а я тихо загнивал со своими стоматологическими проблемами, мы вели с этим парнем долгие разговоры про всё на свете. Возможно, мы стали бы приятелями, если бы не идеологическая пропасть, разделявшая нас и обнаружившаяся в процессе этих бесед.

Звали его Пабло, если я не ошибаюсь. Я почерпнул много занятного из этих бесед. Вообще, жизнь в базовом лагере - это потрясающая возможность пообщаться с людьми из самых разных стран и попытаться понять, что они из себя представляют. В первой же беседе, сразу после того, как мы обменялись исходной информацией о себе, я пустил в ход грубую, хотя и вполне искреннюю лесть. Я заявил, что побывал в Мадриде, и что мне жутко понравился этот замечательный город. Пабло насупился, словно я похвалил бывшего любовника его жены и сказал, что Мадрид – это символ испанского империализма и его захватнической политики в отношении маленькой, но свободолюбивой Каталонии, и её столицы Барселоны. У-упс... Вот так прокол! Я тут же попытался исправить неловкость, погладив по головке и Барселону тоже, хотя в ней я никогда не бывал. Тема меня заинтересовала, и я стал осторожно разрабатывать её, словно сапёр, откапывающий готовую взорваться мину. Пабло и его товарищи, как оказалось, принадлежали к прогрессивной, левой, свободолюбивой, антиглобалистской и антиамериканской части человечества. Это такой модный сегодня суповый наборчик.

Конечно, про борьбу басков не слышал только соболь в заполярье, но насчёт того, что солнечная Каталония тоже борется за отделение от Испании, я ей-богу не знал! "Да, боремся!"- с суровой гордостью говорил мне Пабло, – "они (испанцы, то есть) обижают нас, так же, как и басков. Но мы не взрываем бомбы, мы боремся с ними мирными средствами". "Пабло, а Пабло,"- спросил я его – " чем же они вас так обижают, эти испанцы?" "Они не любят нас," – задумчиво произнёс Пабло – "они считают нас деревенщиной и не любят наш язык. Они не любят, когда мы говорим на своём языке в их Мадриде". Опа-па... Оказывается у каталонцев свой особый язык! Век живи – век учись. "А ты уверен, Пабло, что из-за такой, обидной конечно, но всё же непринципиальной вещи, стоит затевать такой грандиозный развод с битьём тарелок, причем уже после того, как Испания сама превратилась в часть Объединённой Европы?" По долгой раздумчивой паузе я понял, что Пабло не часто смотрел на эту проблему под таким углом. "Может быть, и нет," – угрюмо сказал он, – "но мы хотим быть независимыми".

Во время другой нашей беседы мяч был перекинут на моё поле. История Святой Земли в представлении Пабло была проста, как строение инфузории-туфельки. Коснувшись палестино-израильского конфликта, он озабоченно покачал головой: "Шарон – очень плохой премьер-министр". Он сказал это сочувственно. "Ну, почему же?" – ответил я, – "по-моему, он один из самых удачных премьеров Израиля за всю его историю". На лице Пабло отразилось неподдельное изумление. Очевидно, в его голове не укладывалось, что человек, выглядевший вполне интеллигентно, хоть и заросший, как сибирский мамонт, может не разделять мнение всей прогрессивной Европейской общественности. Нет здесь Эяля, подумал я. Вдвоём они бы со мной живо разделались... Слушая мои разъяснения, Пабло недоверчиво качал головой, изредка соглашался с моими аргументами и, наконец, признал, что он никогда не имел возможности увидеть всю эту "столетнюю войну" глазами израильтянина.

Между прочим, все эти беседы, которые я так гладко тут излагаю, происходили на абсолютно чудовищном английском и сопровождались с обеих сторон беканьем, меканьем и отчаянной жестикуляцией. Это – так, для полноты картины.

Если бы всё только этим и ограничилось, то мы бы расстались с ним закадычными друзьями. Однако, желая проверить всю глубину моего морально-политического разложения, Пабло помянул американского президента, как символ всего самого ненавистного в ненавистной ему Америке, рвущей в клочья несчастную, поруганную иракскую землю. Ох, уж этот Буш! Его простая техасская физиономия торчит посреди мира, как металлическая мачта в грозу, и молнии всенародного антиамериканизма лупят в неё со всех сторон. Только ленивый не пнёт американца, и только мёртвый – их президента... "Ну, Буш, конечно, не семи пядей во лбу..." – подарил я Пабло пешку – "но козла этого, Саддама, они правильно ухайдокали," – совершил я "ход конём по голове". Пабло замолчал и посмотрел на меня подозрительным чекистским взглядом. Он напрягся, и в какой-то момент мне показалось, что он собирается перенести наше духовное единоборство в физическую плоскость. Здравый смысл возобладал, но теплота и задушевность наших бесед была безвозвратно утеряна. С тех пор Пабло здоровался со мной с холодной учтивостью, как с уважаемым, но непримиримым противником. О, эти смуглые революционеры с твёрдой рукой и гибким телом - порождение страстных женщин, терпкого вина и неутомимого солнца! Как легко их любить! Как велика власть эстетичного!

А за брезентовой стенкой палатки всё так же падали тяжёлые хлопья снега, и жизнь шла своим чередом. Эяль, несмотря на непогоду, сумел пробиться во второй лагерь, а Володя сидит в пещере на седловине и ждёт возможности выйти на восхождение. После обеда отдохнувшие британцы ушли в первый лагерь. Их поджимают сроки, и Моисеев ведёт их на гору, несмотря на настырную метель, которая кончится неизвестно когда. И только я - встречаю и провожаю, читаю и треплю языком, выслушиваю "соболезнования" и ввожу прилетевших последним рейсом новичков в курс событий. Я превратился в деталь лагерного пейзажа, в мебель, в приблудную собаку, ютящуюся у кухни. Тоска, тоска. За обедом ловлю на себе иронический взгляд крутого восходителя на Каракорумские восьмитысячники. Похоже, общественное мнение уже списало меня. Я смиряю гордыню. Ты никому ничего не должен, говорю я себе. Не важно, что думают другие, важно - что думаешь ты сам. И всё же - тоска смертная! Половина моего антибиотика была "предусмотрительно" оставлена мной во втором лагере, и если до послезавтра воспаление не утихнет, то у меня кончатся таблетки, и тогда вообще непонятно, что делать. И всё ещё нет связи с "Большой Землёй", а это особенно мучительно, когда ты в депрессии и помираешь от тоски и безделья.

***

Вечером мне показалось, что зубная боль утихает, и я ушёл спать почти в праздничном настроении, но в три часа ночи я проснулся и снова принял болеутоляющее. О, господи! Когда же это кончится! Я просто гнию от всего этого – от безделья, от неизвестности, от сочувственных взглядов, от всей этой чудовищной невезухи. От бессилия я закусил свою жалкую подушку, сымпровизированную из не надетых на ночь вещей, и тут же застонал от боли... твою мать! Даже этого я не могу... Гори оно всё синим пламенем – завтра пойду на гору. Бог не выдаст – свинья не съест. Но постепенно я беру себя в руки и заставляю рассуждать логично, без эмоций. Я буду ждать столько, сколько потребуется. Я дождусь момента, когда воспаление утихнет, и я уверен, что оно не возобновится, если я буду продолжать глотать таблетки. Снизив дневную дозу, я смогу растянуть их так, чтобы хватило на восхождение. Конечно, вся эта обидная история ополовинила мои шансы взойти на гору, но всё же ещё не обнулила их.

Я переворачиваюсь на спину и думаю о том, как глупо и обидно пошло наперекосяк всё это грандиозное мероприятие, которое так прекрасно начиналось. Болеутоляющее начинает действовать, и я засыпаю. Пасмурное утро. Небо закрыто облаками, и вершина Хан Тенгри периодически скрывается в тумане. Народ теперь всё больше ходит после обеда. Это такая новая мода – чтобы не сидеть лишнего в первом лагере. В базовом-то гораздо уютнее и сытнее. Во время завтрака я почувствовал, что зуб уже не болит с той стервозной настырностью, что прежде. Радоваться не спешу, но готовлюсь на завтра на выход. Пока Моисеев сидит на горе со своими британцами, лагерем заведует спортивного вида женщина, которую подрастающее альпинистское поколение зовёт Еленой Петровной. Я покупаю у неё газовый баллон себе на дорогу. Одного полного баллона и остатков того, что оставлен нами в первом лагере, мне должно хватить на всё восхождение. Стараюсь выбрать, какой поновее, без видимых деформаций. Дело в том, что одноразовые газовые баллоны тут принято дозаправлять по тридцать раз. Русская смекалка в действии. Естественно, что после таких сеансов насильственного кормления, у этих баллонов то тут, то там появляются всякие вздутия, шишки и флюсы. Пользуются ими до тех пор, пока они не принимают форму мяча.

За обедом доктор вместе с Леной дружно отговаривают меня идти на гору, причём, если доктор придерживается щадящей пациента медицинской терминологии, то Лена рисует мне живописные полотна моего медленного и мучительного умирания. "Это же верхняя челюсть," – объясняет она мне, – "гной там как прорвётся – и прямиком в мозг. И – тю-тю, пишите письма". "Нет, Лена," – говорю я ей, – "я уже решил, и если эту ночь проведу без болеутоляющего, то завтра после завтрака я выхожу".

"Ну, тогда," – говорит Елена Петровна с эдаким кокетливым цинизмом, – "разрешите прямой вопросик: а страховочка у вас есть, на тот случай если вы там наверху того-этого?...". "Есть у меня страховочка, есть," – смеюсь я её цепкой хозяйственной хватке.

Пока я сидел в Базовом, я познакомился со многими новыми людьми. Прежде всего, это – русский немец Женя, крепкий мужик такого я бы сказал Никита-Михалковского типа, что ли. Он прибыл сюда один, без компании и договорился с русскими гидами, что будет пользоваться на горе их палатками, которые находятся там постоянно до конца сезона. С ним я общаюсь больше всего, по причине языкового сродства. Иногда я коряво беседую с тремя австрийцами, которые только прилетели и делают сегодня первый акклиматизационно-забросочный выход. Их лидер, тот, что помоложе, говорит, что был на Музтагате, Ама Дабламе, Мак Кинли и Аконкагуа. Два его спутника выглядят на "полтинник" и тоже вроде довольно опытные. Тот из них, которого зовут Робертом, сидит в столовой с постной физиономией, по которой можно безошибочно узнать альпиниста, временно отлученного от своего мазохистского увлечения. Оказывается, он кашляет, и доктор обещал ему быструю смерть на горе от воспаления лёгких. Как и я, он принимает антибиотик, мучается бездельем (всего-то второй день!) и рвётся на гору. В его компании я чувствую себя гораздо веселее.

Помимо этого, Томаш оказался простым, открытым парнем, готовым помочь любому человеческому существу в любое время дня и ночи.

Ещё одним человеком, с которым я проводил время в полезных беседах, был Витя, который спустился в Базовый Лагерь на одну ночь, подышать кислородом перед выходом на решительный штурм вершины. Игорь не нашёл в себе сил спуститься и остался ждать его в первом лагере.

В верхних лагерях сегодня царит уныние. Эяль провёл весь день во втором лагере, а Володя в пещере на седловине. Поскольку погода и сегодня не позволила ему выйти на штурм, ему предстоит как минимум ещё одна (уже третья) ночь. В пещере он сидит один, и можно только вообразить себе, как давит на психику такая отсидка в ледяной "одиночке" на высоте почти 6000 метров. То, что между вторым лагерем и седловиной торчит пик Чапаева, диктует принципиальное отличие в тактике восхождения с северной стороны, по сравнению с южной. Те, кто приходит к седловине с юга, обычно не пережидают непогоду на высоте, а стараются спуститься как минимум во второй лагерь. Там это делается быстро и просто, и так же просто вернуться обратно на седло. С севера, переход из второго лагеря в третий занимает целый ходовой день тяжёлой пахоты, да и чтобы спуститься, нужно набрать метров 300 и вылезти на купол Чапаева. Поэтому поднявшиеся на седло с севера обычно сидят на нём до упора и уходят вниз только в двух случаях: либо когда кончаются все ресурсы, материальные и ментальные, либо когда удаётся дождаться окна в погоде и сделать попытку восхождения. Сегодня утром корейцы дважды пытались выйти на штурм, и оба раза сильный ветер загонял их обратно в лагерь. Володя говорит, что на седловине ветер буквально сбивает с ног.

К вечеру у нас в Базовом погода испортилась окончательно – мелкий, плотный, мокрый снег с ветром. У меня же за ужином впервые не болел зуб, и я собираюсь идти завтра в первый лагерь в любую погоду. Отступать мне некуда – у меня осталась одна-единственная попытка. Зубная боль исчезла резко, словно её выключили, и теперь я весь нацелен на восхождение. Вечером я лежу в палатке, и сквозь пересвист ветра до меня доносятся крики, смех и варварская музыка. Испанцы завтра улетают, и в столовой водка льётся рекой до поздней ночи. А у меня перевёрнута последняя страница "Золотого Храма", и завтра я выхожу на гору.

"Самого Храма с вершины горы было не видно – лишь дым и длинные языки пламени. ... Я сел, скрестив ноги, и долго смотрел на эту картину. ... На душе было спокойно, как после хорошо выполненной работы. Ещё поживём, подумал я."

Далее >>