Григорий Михайлов: Псевдосуфий.
Эту рецензию следует начать с ряда утверждений, крайне далёких по тематике от рецензируемого текста. Представьте себе: перед вами колония организмов, борющихся друг с другом за выживание. Чем успешнее стратегия борьбы организма, тем большее у него потомство. Потомки получают стратегию от предка - так в энном поколении она распространяется по всей колонии. Теперь ей предстоит бороться с самой собой... или уже не "бороться"? Или это следует назвать другим словом - "выживать", "ладить", "оставаться"... "быть"? Человечество изобрело практики, позволяющие человеку не дожидаться энного поколения своего потомства, чтобы проверить - будут ли ладить его стратегии выживания сами с собой? Вероятно, эти практики можно расставить в ряд по степени близости смерти (ведь речь идёт о стратегиях выживания повторю: ВЫЖИВАНИЯ). Наиболее близкими к смерти практиками отбираются наиболее живучие стратегии, далёкими - самые разные. Но в любом случае происходит встреча с собой. Даже в практике курения конопли (мне это известно со слов практикующего). "...здесь нет людей, и потому твоя воля не растворена, как в городе, среди миллионов других - а значит, она гораздо сильнее. Аккуратно" - это замечание рассказчика именно о выживании наедине с собой. Речь в эссе идёт об альпинизме как практике. Не зря рассказчик (единожды и крайне уместно) употребляет в отношении альпинистов слово "адепты". "После гор остро понимаешь: ...они - скребок, которым убирается всё, без чего можно в жизни обойтись". Эти слова альпиниста об альпинизме сказаны не впервые и, возможно, звучат банально - особенно для непрактикующих. Поэтому предлагаю последним поместить слова в контекст сказанного мной о стратегиях выживания. Преимущество в конкуренции стратегий слишком часто дают мелочи - либо их отсутствие. И то, "...без чего можно в жизни обойтись", при встрече с собой становится тем, "при наличии чего выжить невозможно". Эссе построено как диалог рассказчика с автором найденного им дневника - и раз за разом рассказчик становится "скребком", убирающим лишнее из дневниковой записи. "А все эти "клювы", "упал, задыхаясь, вишу", "чёрные небеса" - эту героику сдай в литвторсырьё". Формальный приём, в высшей степени адекватный передаваемому содержанию. В рецензии не сказано ни слова о названии эссе. И не будет сказано - в самом эссе внимательный читатель найдёт объяснение и "...суфию", и "псевдо...", и даже "не верьте ни одному моему слову" - фразе, с которой начинается текст. И если вы не поверите ни одному слову этой рецензии, текста, повествующего о тексте, повествующем о практике альпинизма через цитирование дневникового текста, - если вы не поверите ни одному её слову, рецензируемый текст может оказаться опасно близким вам. Редактор отдела критики и публицистики литературного интернет-журнала «Точка Зрения» Сергей Алхутов
Григорий Михайлов Псевдосуфий Эссе
п.Хан-Тенгри
Не верьте ни одному моему слову.
Я – псевдосуфий. Ключевое «псевдо», а совсем не «суфий». Именно так. И дневник не мой, а другого, найденный на стоянках в моренном кармане ледника Мерцбахера.
Некогда я знал этого человека, а потом его позвали, и он сел в поезд и поехал на север в плацкартном вагоне, окрыленный своей глупостью.
Вам говорили, что суфии не ездят в плацкарте? Смотрите заглавие.
Начинаем.
«Начинаю свои записи и сразу же представляю себе, сколько же букв, слов, предложений понадобится, чтобы описать чудо, до которого нам осталось ехать каких-то восемь часов! Сейчас с каждой секундой горы приближаются к нам – быстро, неотвратимо – будто там должно случиться что-то очень важное, очень нужное.»
Конечно, мой идиот. Конечно, случится. С тобой.
В первой же записи проступило слово «горы». Все, чем поделится псевдосуфий, будет касаться их и только их - почти.
Тогда, в поезде, ты думал еще и о другом слове – «альпинизм» - что это некий спорт, малопонятное соревнование для духовно неразвитых. А горы как сущность стоят отдельно и в них, как говорила одна твоя знакомая (шляпа с лентой бисера, флейта, выглядывающая из рюкзака), хочется сесть на камень, остолбеневши от красоты и подавляющей тебя силы, и просто сидеть?
Посмотрел бы на себя через пару лет, уже уколовшегося о небо, черное, твердое, выше вершины, на которую ты вылез.
…Еще одно предуведомление: да, этот разговор об альпинизме. Бродячие таборы рерихнутых, хиппи, блуждающие с перекошенными рюкзаками и ручными крысами, гриболюбивые художники – это не о них.
Так вот ты, конечно, догадывался, что горы это черт знает чья придумка. Что они берут и тащат, тащат к себе, что они страшны именно как инъекция, после которой остальное неинтересно. Что они как поэзия, интонация другой реальности, определяющей по каким законам будет развиваться эта – разумеется, не у всех, а у инфицированных.
Что ты хотел?
«Великое должно внушать ужас», сказал безумец и отправил героя – куда? – правильно, в горы, возделывать грядку своей мизантропии…
Хорош. Не будем превращать чужой дневник в пролог драмы. Все еще не страшно - пока ты способен видеть счастливое.
Читаем дальше.
«Я не человек, я камень. Вон тот, видите, у тропы. Лежу, и в меня врастают травы, меня обступают мхи, надо мной летают облака и складывающиеся пополам бабочки. Можете на меня сесть, если устали.
Мне много лет, меня принесло ледником. Меня ничто не волнует, я восхитительно тверд – разве что когда из снега вырастают крокусы, я вспоминаю что-то дальнее и тут же забываю еще на четыре года, когда снег высок и им не пробиться.
Странно, когда я был двуногим прямоходящим, мне хотелось стать камнем и лечь здесь навсегда. Хотел – случилось.
Какое прозрачное слово – навсегда – его не знает стрекоза, которая на меня села.
Но не думайте. Тяжелая моя невозмущенность не отрицает любви. Я люблю до безумия (представляете, как это может быть у камней): скалы, в августе цвета свихнувшейся корицы, пыльные осыпи, верхний потяжелевший снег, лед, ледник, показывающий миру язык – это присуще всему гениальному, я усвоил, когда я был человек.
А ведь был.»
Какие полеты, мои поздравления.
До тебя это усвоили и выартикулировали тысячи. Выдавили на бумагу свою способность превращаться в камни, зафиксировали ее, прикололи как сухую бабочку.
Ладно. Отмотаем пленку: почему псевдосуфий? Почему «псевдо»?
Сначала кажется, что ее, псевдости, нет. Потому что горохождение - такая же активная медитация, как и неистовое кружение суфиев, через которое на них нисходит. Очень похоже.
Разница в том, что альпинисту на голову прежде благодати может низойти камень.
(С этой точки зрения, альпинизм есть дзен-буддизм в квадрате. Наскучивший пример, хлопок одной ладонью: сделай промежуточную точку страховки - забей крюк – вися на одной руке и имея под собой километр падения.
Один из дзен-альпинистов, сумасшедший одиночка, «солист», Томас Хубер, советует: «Если вы не уверены в зацепке в метре над вашей головой, попробуйте ее пошевелить носком туфли».)
И еще вот какая штука. Псевдосуфии называются псевдосуфиями не потому, что сеют в себе азарт вместо беспристрастия, а потому что их опыт гораздо сложнее, чем озарение кружащегося дервиша. В горах замешаны алхимические снадобья из страстей, богоборчества, теорий, рассыпающихся как трухлявая скала, и теоретически раздраженных идеек-с – и все это неотделимо друг от друга.
Горная медитация размазана не только во времени, но и в пространстве, сложносочиненна настолько, что перестает быть просто медитацией, которая, в сущности, не очень замысловатый процесс.
В этом разница – псевдосуфий похож на суфия, но не он. Опыт протяженнее и сложнее. Озарениями меряться некрасивое занятие, но все же здесь выше, элементарно, географически ближе к небу.
Горожизнь – неописанная и, вероятно, неописуемая встреча ума и мира. Не хватает языка, чтобы описать ту одиссею, скрещенную с илиадой, которую люди проживают в горах.
И не зря альпинизм зарос мифологиями: «три звонка» (два несчастных случая если не обратить внимания, третий станет последним), обобщения вокруг истории с Валерием Хрищатым (перед своим последним восхождением сказал, что на предыдущем траверсе ему явились солнцеголовые и звали с собой) и еще десятки им подобных.
То, что люди называют «психическая активность», творит здесь такие дела, что думаешь: надо осторожней со своей волей, что ли.
Но об этом позже.
Если же не глядеть в колодец глубже дна, то пребывание в горах напоминает физкультуру для йогов. Формально: ноги на земле, голова в облаках.
Время деформируется, потом становится разреженней и разреженней – как воздух. На 8000 его почти нет. Сон и явь мало чем отличаются друг от друга главное, не перепутать.
Тело измождено, дух свободен. Снятся сны о доме. Возращение в земную жизнь становится все более желанным. Редко где так по-доброму вспоминают Землю.
Усталость, измотанность выводят к пределу – далеко за границу транса – к той самой готовности вобрать в себя камни, воду, лед, мхи, травы. Человек превращается в особое существо – не животное, но и не homo с сонной интуицией…
Да, то, что внизу принято называть «интуицией», здесь выходит за пределы этого слова. Что это, древнее, просыпается во многих? Когда, в какой час проступает предвидение и способность высматривать на лице встречного его лоцию?
Да, горы – сложное сплетение судеб. На этой станции постоянные короткие замыкания, произвольные включения и обрывы проводов. Видно, весь человечий узор плетется на высоте нескольких километров.
Еще поражает отсутствие мизантропии. После холодной ночевки под вершиной, наедине с подмигивающим космосом, человек становится дважды человечнее.
«Вбить клюв ледоруба. Нагрузить. Левая нога пошла вверх.
Вбить кошку. Встала.
Другой клюв. Нагрузить. Вверх.
Правая… встала.
Клюв. Нагрузить…
Всего восемь движений, стоп – как в строке.
(я ле плю из пла сти ли на
пла сти лин проч ней чем гли на…)
Мы не из глины, нет. Евангелисты врут. Из пластилина. Глина засохла и приехали.
А пла сти лин про чней чем гли на.
Но мягок, подлец, поддается. Глина же разлетается на части.
Слава Богу, мы не из глины.
(Я спою эту песню мини-Творца сыну, когда приеду, когда приеду.)
Клюв. Пошла. Встать.
Ледобур. Закрутить его как следует, чтобы не бояться, что вырвется.
Повисеть. Отдохнуть.
Ритм под крышкой черепа, там же дыхание: я ле плю из пла сти ли на. Восемь тактов. Идти, идти, идти, идти.
Вогнать клюв и - в холодное – просто подышать, не смотреть на солнце. Это больно даже в очках.
Все.
Ложусь – пусть они там думают, что я плохо готов, недостоин и так далее – я лежу, считаю до тридцати.
Склон опускается вместе со мной мотнувшись, исчезает Гестола и остается белое, зернистое, слипшаяся икра невесть кого, наверное, тех облаков, что похожи на рыб, их тоже не видно.
Хрустит дужка, висок к фирну.
Двенадцать, тринадцать, четырнадцать.
Кричат? Нет, не кричат. Они понимают, им так же, я леп лю из пла сти ли на, а небо черное, какой-то космос… встать на колени. Встать!
За очки льются реки, на лбу икра. Руки ободраны, черт, какой же он острый.
Встать с коленей и прежде чем опереться на ледоруб, несколько раз вдохнуть, чтобы мир дрогнул, пошел маятником и устоялся как картина, качавшаяся на гвоздике.
А мы ли не на гвоздике?
Как я ненавижу все это, как мне надоело. Я на пологом склоне у гребня, подо мной пройденные семь веревок льда, так называемая доска. Ледовая доска, на той доске тоска…
Фу, заговариваться стал. Натурально.
Все.
Все это демонстрирует мне безразличие. Без-раз-ли-чи-е. Всё это декорации, пейзаж, который ни мстит, ни приглашает в себя. Ему все равно.
Ледоруб. Воткнуть. Ноги - пошли. Рюкзак тяжелый, можно было и не брать все эти палатки и горелки.
Всё. Подышал и хватит.
Пошел. Вот прямо сейчас пошел.
Клюв. Правая.
Второй. Левая.
Я леп лю леп лю леп лю…»
Стоп. «Песня мини-Творца» - уже хорошо. Начал соображать, еще немного и поймешь, что думать и желать надо предельно осторожно.
Что здесь нет людей, и потому твоя воля не растворена, как в городе, среди миллионов других – а значит, она гораздо сильнее. Аккуратно.
И, конечно, не богохульничай. Евангелисты говорили языками, им даденными.
А все эти «клювы», «я упал, задыхаясь, вишу», «черные небеса» – эту героику сдай в литвторсырье. Не превращай любовь в военные действия.
Дальнейшее чтение подразумевает смерть от этой самой любви.
«Как же я вас люблю. Там, на вершине и здесь, внизу, когда ты уже спустился и дорогу тебе подсвечивали фонарями.
Сесть на камень, сбросить мешок, взять чай и пить. И сидеть, и без этого все бессмысленно, в этом наслаждение. А если открытый закат, то праздник, торжество.
Облака построились, зазор в другой мир горит, тени черны и в глубинах туман. Гребни и пики залиты стеклом, вынесенным из небесной печи. Горы переливаются, бросают оранжевое на серое.
Мы присутствуем при конце света. Молчание. Со дна плывут бесформенные сущности. Безветрие. Счастие.
За светом как пажи уходят сумерки. Стекло остывает.
Изгнаны мокрые веревки, раскисший снег по пояс, солнечный удар на перемычке. Все забыто. Даже самое страшное.
Пусть зазор заката остался там, далеко - все равно в городе, зимой он вспомнится и приоткроет те, другие ворота.»
Как пажи.
Знаешь, чем альпинист отличается от писателя?
Писатель тщится найти новый глагол, чтобы описать уникальным способом происходящее на нашем шарике. А если выдумает некую планету и опишет ее жизнь, то станет безразличен читателю – только если тамошняя жизнь не напомнит здешнюю и радость узнавания не захлестнет и поглотит читателя, сидящего в вагоне с книгой. (Окружающее метро даст ему аналогии и он успокоится, поняв, что на альфе центавра такая же плотность населения и поцелуи в углу.)
Альпинист – в отличие от литератора - сочиняя новый маршрут, не страдает от невозможности выхода за то, что принято считать красотой и логичностью. Он делает не маршрут под себя, а себя под маршрут. То есть присматривается к тому, что хочет сказать гора, и действует далее. Формализует, так сказать, ее послание.
Как пифия, транслирующая волю, но не как суфий.
Дальше: в горах убыстряется все – болезни, мысли, любови. Горы бесстрастны и ничего от тебя не хотят. Они красивы, и этого достаточно.
Иное с людьми.
Во-первых, их здесь почти нет, а во-вторых, те, что есть, делятся на три ужасно общие категории: игроки, созерцатели и они самые - псевдосуфии.
Номер один, игрок, может просидеть неделю внизу, а потом рвануть на пробиваемую камнями стену и обрести перелом основания черепа.
Номер два, созерцатель, может ходить объективно опасные маршруты, но при этом не впускает в себя азарт и приключение - как это делает, номер три, псевдосуфий: для переплавки страстей с опытом в попытке получения философского камня.
Всё старо и изведано. Номер один хочет поспорить с промыслом, предначертанностью всего сущего, вистануть, заказать наибольшие взятки и сыграть. Номер два не обременяют себя игрой, мерцают от счастья самого пребывания в горах и растворяются в них…
«Geography matters. Среди безумных альпинистов больше западных людей, среди уравновешенных восточных. Что, впрочем, предсказуемо.
На одной высокой, но простой горе наша палатка стояла рядом с японской. Два дня лагерь трепал сильный ветер, шел неприятный и тяжелый снег, а потом, на утро третьего дня, погода внезапно улучшилась. Снизу передали, что окно открылось ненадолго и в течение суток закроется.
Люди на седловине зашевелились – лезли из палаток, осматривались и начинали собираться. До вершины было часов пять ходу.
Наш сосед-японец не торопился. В его палатке негромко пошипывала горелка. «Торопитесь, другого шанса в ближайшие дни не будет!» - сказал ему проходящий кто-то на английском. «Я сегодня не пойду» - ответил он. «Почему?!» «Мое чувство подсказывает, что сегодня мне не идти наверх». Проходящий усмехнулся и потропил.
Моему напарнику стало интересно, и он сказал японцу через тент: «Слушайте, а вам не хочется дерзнуть? Пойти наверх вопреки тому, что вам не советует. И там побороться, позадыхаться – вдруг сможете передоказать вашему советчику, что вам стоило именно в этот день идти?»
Японец помолчал, а потом глухо произнес: «Мое чувство – мне друг, а не враг. То, что оно говорит – естественно. Не прислушиваться к нему глупо».
Он не понимал, о чем идет речь. Он пришел из другого мира и не ведал западного ума, зараженного всякими богоборчествами и индивидуализмами.
И тут японец неожиданно сказал словами героини русского фильма: «Я хочу жить, я не хочу умирать.»
Только интонация была другая.
И дальше: «Если я исчезну, борьба окажется бессмысленной. Я предпочитаю существовать.»
…А вот с третьим номером мы пробуем разобраться.
Псевдосуфии так же имеют шансы сыграть в ящик, как игроки, и так же летают подобно созерцателям из монастыря Ронгбук под Джомолунгмой.
Для них то и другое – естественно. Ведь «кружение» осуществляется лишь при смешении двух субстанций. Именно так.
В вечерних попойках под арчой и утренних неимоверных трудах во имя ничего, во всем, что альпинизм безвозмедно предоставляет своим адептам, прячется тайный, невысказуемый смысл – чтобы его постичь, надо научиться уверенно и твердо ходить по натянутой над бездной леске. А не сидеть на камне или бежать стометровку с ангелами наперегонки.
Расшифровываю: псевдосуфии впустили в кровь удовольствие от красоты схоженных маршрутов, от процесса страдания и победы, спусков на закатах, когда око отпускает их и садится за горизонт, разговоров о том, что было и будет.
Альпинизм у них то, что нужно сделать обязательно и независимо от.
Поехать в горы и ходить намеченное. Как рыбаки ходят в море, и не могут не ходить.
«Люди – выше и выше – надевали пиджаки, полушубки, а у последнего аула и вовсе стоял человек в шубе, из рукавов и межпуговичья которой торчал неведомый мех, наверное, искусственный. Заднее стекло припылилось и показывало нам, сидящим внутри, старое кино, снятое на южной киностудии: человек гнал стадо через пыльную занавесь.
Больше мы никого не встретили.
Я плохо помню, как увидел большие горы в первый раз. То есть, знаю, что это было здесь же, в Безенгах, и что неожиданно увидел, как за скальную вершину, справа от дороги, зацепилось облако, а прямо за ним показалось другое, строго треугольное. Потом первое ушло, а второе стало первой увиденной горой, белой и настоящей. Теперь она везде со мной – с нее начинаются и ею заканчиваются любые горы: когда скалы сужаются, чернеют и превращаются в монолиты, через лобовое стекло вдруг мелькает и опять пропадает, и потом утверждается посредь облаков белейшая шапка.
Со мной такое было много раз - когда я ехал и думал, что мы уже высоко и надо начинать смотреть. А потом отвлекался на кош или водопад и когда опять смотрел вперед, шапка уже светилась между склонов ущелья.
Люблю, когда говорят «уехал в горы». Это способствует пониманию. Если человек так сказал, значит, между ним и мной сошелся некий невидимый до поры рисунок – вернее, его притянуло в тот рисунок, которым вышит я.
И когда корыто, везшее нас, остановилось у солдатских ворот (они давали пропуск, потому что там, за треугольной вершиной, лежала совсем другая страна), я спустился к воде и поздоровался с ней за руку, как это принято в здешних местах…»
Рука, поданная реке, это очень-очень похоже. Дружить с тем местом, куда ты приехал, надо.
Горы не выдавливают человека из себя, как это делает город.
Горы не город. Схожесть корней в данном филологическом случае не обещает никакой общей семантики. Кроме готической идеи о соборе как граде Божьем, а значит – о многоглавии, многосоставности, сложносочиненности и подчиненности, наличии несчетного количества самоценных деталей.
Горы такой же град Божий. Для ангелов, простейших и козлов, попрошайничающих на стоянках – хотят соли.
«Город, который мы навсегда покидаем, в нашем сознании остается необитаем».
Башни, мосты, площади, балконы, портики, улицы, набережные, карнизы с лепниной – ты выучил наизусть местность, которую скоро освободишь от себя, и закрыв глаза можешь объяснить, как быстрее подойти под Бодхону или Зиндон. Город заставляет учить топонимы, терпеливо разжевывая превосходство частного над общим, месседжа отдельного маршрута над блужданием по району.
«Какая красивая стенка», говорит мастер, и видно, как он лезет по ледовой доске под бастион, с которого бьют камни.
Но для уговаривания камней есть утро. Утром лед спит, снег тверд, разрушенные породы неподвижны – пока не появится солнце. Мастер выходит на доску затемно, а к шести уже думает, что делать в верхней части бастиона: камин, забитый снегом, со времен первопроходцев разрушился - может, обойти слева по плитам и тупому, широкому как лезвие колуна внешнему углу?
Мастер осведомлен о возрасте и состоянии зданий города – он, конечно, не архитектор, но кое-какие замыслы Проектировщика понял – и потому выбирает колун. В десять он разбирает вершинный тур, вынимает банку с письмом предшественников и кладет свое – там непишущей ручкой нацарапано не «спасите наши души», а «погода звенит, привет через хребет».
Смотрит на дальние башни. Понимает, что все сходить не получится, горы необъятны. Они – слишком большой космос, чтобы кто-то смог его покорить.
(Глагол «покорить» существует для кретинов. Ни один уважающий себя псевдосуфий не скажет: «я покорил то-то и то-то хочу нащелкать «троечек» на второй разряд». Усмехнутся, хлопнут по плечу – нормально, чувак, щелкай свои [перевожу: маршруты третьей категории сложности], щелкай, чтобы [перевожу: сходить достаточное их количество, чтобы получить второй спортивный разряд] - главное, чтобы они тебя не щелкнули.)
Говорят, что горы не добры и не злы что они наказывают что у них есть душа что там холодный ад (рай – добавить по вкусу) что там заостряются до ломкости черты характера и т.д.
Все так и есть.
Но все это непростительно банально.
Величие гор не требует доказательств, как и величие Того, кого в них искушали. Они велики хотя бы потому, что хождение в них – один из редчайших видов деятельности людей, который нельзя ничем объяснить.
Когда альпинист приезжает в горы и оказывается в кругу таких же, как он – почти сразу, при знакомстве с новыми людьми, он в какой-то в них всматривается и ловит себя на следующих вопросах: «Интересно, а этот долго проживет? Не гробанется? А с этим не случится ли чего-нибудь нехорошего? Сколько народу-то в этом году и поди угадай начертания каждого. Нет, конечно, дай Бог, чтобы все всегда ходили безопасно, но такого не бывает…»
Мысль эта, разумеется, подлая и признаваться в ней стыдно. Но она возникает. Особенно у тех, кто ездит в экспедиции по несколько раз в год и ходит сложные стены. В их случае страшное ходит рядом, спит на одной полке и не замечается лишь в силу привычки.
Привыкание к ужасу происходит следующим образом: да, подо мной километр свободного полета и стоит руке соскользнуть с этого бульника, мокрого как последняя сволочь, и падение состоится, и совершенно неясно, выдержат ли промежуточные точки страховки, а также эта чертова станция, с которой тебя страхует напарник но – я не должен думать об этом, я на скалодроме лез более сложные трассы и тут не сорвусь точно, это только кажется, что сложно, главное не смотреть вниз, не бояться, не истерить, Господи помоги. Полез…
При этом любой псевдосуфий скажет, что случается разное – и веревка об острый камень перетирается и молнии бьют не только по гребням. Поэтому псевдосуфиям, для которых танец стал еще и со-ревнованием, не стыдно признаваться в мыслях об окружающих в жанре «что с ними будет».
Это уже естественное, почти гадание. Просмотр глаз как фильма.
Сюжет угадывается не всегда. Очень трудно: узор событий и поступков сплетается в считанные секунды. Невольный взгляд, допущение – и всё. Хотя у кого как.
«Вечером позвонила Тенишева, мы встретились просто так, съесть мороженого. Тенишева смотрела в сторону, как будто имела какую-то догадку, но боялась, что мне она покажется смешной и наивной.
Этот год какой-то… Сначала Лена на Аданае, потом питерцы на Ушбе. Вчера позвонили: Денис. Он еще полчаса… Что-то пытались сделать, но там такое, что всё… Ладно бы кто-то… но я всю зиму с ним на лыжах каталась. Мне не интересно чуть-чуть, мне надо километров сорок, и вот мы с ним уходили на целый день. Потом к нему, чай пили, разные ягоды были, малина. Вот такая. Зачем она теперь?
Я пожал плечами, потому что действительно не имел мнения о малине. Да и сам подвис. Ладно, принесли в большом черном пакете незнакомую Лену, ладно питерцы, которые всегда ходили на грани (зимний траверс Безенгийской стены и все такое) – но Трегуб?
Конечно, он играл и доигрался - это видели все. Играл против провидения – стиль хождения надежный, а за спиной ветерок безысходности. Не всегда уловимый.
Пусть все осторожничают, идут на лесенках – я так пролезу. Раз меня по-настоящему-то никто не ждет, так я сыграю по полной, дойду до предела, испытаю его, чтоб всем чертям тошно стало! Так?
Вроде да, но частичка этой игры есть в каждом – просто для Трегубова Алексея Александровича, тысяча девятьсот семьдесят третьего года рождения, не женат, не был, не замечен, она «переросла критическую массу».
Я могу. Я сильнее. Я хочу так - и так будет.
Мне можно.
А если не можно, то все пошло и глупо и бессмысленно…
Кукла вырвала гвоздик с ниточками, пошла сама, а сделана-то хрупко.
Там такая линза скальная, сказала Тенишева, которую все боятся. А он пролез. Уже на простых скалах, «огородах», камень вывалился из-под руки.
Стало быть, Трегуб выиграл, раз пролез линзу и сорвался уже потом?
Где-то я слышал нечто подобное. Осечка, двадцать рублей, докинутая талья, пари выиграно. И потом, на темной улице: «Ты кого ищешь, братец?» - «Тебя!»
Какая гадость, сказала Тенишева и выбросила мороженое. Давай помянем чем-нибудь еще.»
Не первый труп, но первый отчетливый звонок. Ты задумался о закономерности.
Ничего не могу сказать, кроме того, что Бог в горах есть, но при этом никаких закономерностей в судьбах тех, кто идет с Ним бороться, доказывать, перегибать, - нет. Разговоры о том, что богоборцы «странным образом гробятся» оставим любителям эзотерических конструктов.
Тебе не кажется, что Господь наказывает лишь тех, кто собрался попирать красоты созданных им пиков, куполов и бастионов? Лишь разрушение красоты отчетливо наказуемо. Богоборцы же, если не уперты, всегда имеют возможность поумнеть и стать, наоборот, испытанными христианами.
Потому что каждый когда висел над пропастью и пытался найти полочку под ноги (руки долго не выдержат), когда молился сидя под скальным пером, оббиваемом молниями – шептал «оставь меня в живых ради папы, ради мамы» или «ради детей» и думал: «вот забавно, мой балбес, когда ему стремно, тоже думает «ради папы»? - да знает ли он, что папа такого успел натворить, что ради него первая же молния долбанет?».
«А интересно, мои родители, – думал дальше, – успели такого натворить, чтобы над моими мольбами наверху блаженно смеялись?..» Кружение по лихорадочному кругу все равно приводит к исходной молитве.
Такова воспитательная и уничижительная роль гор - не думайте о себе много.
Причем без дидактики. Бессловное наставление: гора сидит перед тобой как монах на подстилке и передает тебе невыразимое, приняв которое, ты спустишься вниз и будешь видеть насквозь. Или просто будешь счастлив, что жив.
Нанга-Парбат.
Статья Виталия Томчика "Нанга Парбат. 2/3 фуэте."
«Вот человек в горах - Томаш Хумар. Он сейчас один на Нанга-Парбат. 3 августа вылез на 6400 с продуктами и газом на пару дней. Он до сих пор там, наверху. Спуститься самостоятельно не может. Бивак полусидячий. Пять дней идет снег. Постоянно приходится откапываться снега. Очень холодно. Главная беда - сырость. Просушиться без шансов. Ночью внутри спальника -5. Газ кончается. В день удается натопить меньше литра воды... Вертолет ждет окна - пока он не может добраться даже до базового лагеря. Базовый лагерь на связи с Томашем - помимо рабочей информации ему постоянно зачитывают письма, присланные по Интернету.
И вот это человек, сидя там (восьмого! августа - вчера) передает оттуда вниз такое сообщение:
«Очень приятно получать ваши письма - друзья из базового лагеря зачитывают их мне приятно, что многие предлагают всяческую помощь и денег.
Я благодарен всем, кто думает обо мне, всем, кто держит за меня кулаки. Вчера мне зачитали е-мэйл от маленькой девочки, которая молится за мое возвращение с горы. И вот у меня возникла идея. Поскольку мы сейчас получаемся объединены как братья я обращаю к вам свой призыв - давайте
снимем грех с души и построим педиатрическую клинику. Мои друзья откроют абсолютно прозрачный счет, на котором все транзакции можно будет отслеживать откуда угодно - чтобы мы могли видеть, сколько денег мы соберем на более счастливое будущее для наших детей. Давайте построим клинику, давайте откроем свои души. Я так рад, что все мы опять вместе, все за одного. Спасибо еще раз за то, что вы со мной думами и душой - это дает мне уверенность спасибо, что мы все вместе - это меня согревает. Меня ждет еще одна ночь. Я опять буду замерзать. И я не ел
уже несколько дней... Но давайте сделаем это! Я уже благодарен за лучшее завтра для наших детей.
Спасибо всем.
Tomas Humar, восходитель»
Томаш перетерпел и эту ночь. Он мокрый насквозь, одежда начинает примерзать к телу. Я снимаю шляпу перед этим человеком. Я верю, что все получится. И мне кажется, я, в общем, представляю, зачем и
за чем мы ходим в горы.
До чего предсказуема лирика. «Теперь мы знаем, зачем ходим!» Можно подумать, ты действительно что-то знаешь.
Не говоря уж о том, что «мы» – это слишком широко, каждый ходит за разным. За тем невыразимым, что принадлежит только тебе.
В осмыслении этого «невыразимого» горы дадут коксу любому разуму, даже если он мощен как гиперболоид Гарина и практичен как рюкзак Абалакова.
Каким образом? Просто. Сидя на ночевках на леднике, присыпанном странным черным камнем вроде угля, только легко разламывается – укалываешься случайно о любовь к оставшемуся внизу миру. Домочадцам, дому, трудам. Даже к творогу, развесному, по десять рублей кило в подвальном магазине.
Потом возвращаешься и через полгода маятник начинает движение в обратную сторону: хочется сжать до боли в пальцах черную ломкую породу – и не в геологическом музее, а на тех ночевках, где под палаткой, в глубинах пела вода, сообщая какие-то новые, совсем другие сны.
Говорят, что схожие ощущения у летчиков. Та же ломка, желание полета. Высота ведь имеет значение. Это не то чтобы ноосфера, но другая планета – посему другие законы.
При этом мистика наличествует в опыте альпиниста только в том случае, если он сам пожелает приоткрыть для нее дверь. И тогда она проскользнет, будьте уверены. Начнутся «горные сущности», «меня несет туда, где со мной что-то случиться, после чего я не буду таким как раньше», скрип снега вокруг палатки и отсутствие следов утром, сбивчивые упрашивания не ходить сегодня на гору, сопровождающиеся уходом от аргументов и румянцем, а потом легкой истерикой на маршруте…
Повторяю. Это уловка гор: все, что у тебя в голове, имеет большие шансы свершиться. В этом смысле, горы – классическая табула, которая раса. Они оставляют человека один на один с тем, что он разумеет под «самим собой». И тут начинается experience.
Вспоминая того же Лема, можно сказать, что отдельно взятая горная страна – океан Соляриса. С оговоркой: такой, как в фильме то есть возвращающий то, что ты надумал и наделал на Земле.
Итак, тебе оставалось дождаться «гостей». Весьма душеполезно – особенно при крезе самоидентификации, когда человечество побежало из городов идентифицироваться и горы показались ему очень удобным полигоном.
«Найди себя». А надо?
«Они пришли заполночь, свет фонарей в пологе. Голоса, которыми эти двое говорили сквозь дождь, не обещали ничего хорошего. Когда мы пробрались через болото, налившееся под тент, и вылезли, они уже договаривались с нашими.
Чапдара
Фото: Борц Оксана, г. Москва
Поздно вечером на спуске с Чапдары доктора группы, прошедшей «пятерку», ударило молнией - жив, но очень плох, сознание плавает. Спускать надо сейчас, ночью, потому что до света может не дотянуть. Хорошо еще, что остался лишь спуск по лифтам – едущим осыпям, на которых можно докатиться до тропы.
Доктора достало как раз в том месте, где с гребня сход по полкам на лифты. Из его группы двое ушли за нами (и теперь спускались в лагерь – последняя в тот день связь с начспасом состоялась до аварии), двое остались с доктором.
В три мы стояли у поворота ущелья и смотрели сквозь ливень на огни лагеря. Небо не унималось, видимо, решив опустошить все верхние реки и озера.
Зашипела рация и сказала, что связь каждые полчаса и ближе к рассвету выйдет большая группа с акьей. Наше дело отнести доктора как можно ниже.
Впереди на склоне горели два фонаря. Двое ждали над недовязанными носилками, им не хватало как раз четырех ледорубов. Доктор лежал на камнях. Его расколотая каска валялась в стороне, похожая на выпавший из рук арбуз.
Мы достали чай.
В четыре начали нести. Доктор зашевелился и стал спрашивать, где мы. Говорил ясно, хотя со слабостью, почти без пауз.
Дальнейшее я помню в виде выхваченных фонарями частей ливня, скал, камней и речи…
После обхода очередного сброса, все одновременно поняли, что доктор взял слишком большую паузу. Бросились, затормошили, закричали. Доктор молчал.
Взялись, понесли еще быстрее, с шоком надо быстро – и он почему-то сразу закачал головой и заговорил по-птичьи. Стало страшно.
Вдруг он умолк.
Потом внятно и спокойно спросил меня: «Почему нельзя?»
Я едва не отпустил носилки, в груди скакнуло. Что нельзя?
«Запретить ему приходить».
Кому ему?
«Этому Виталию.»
Почему?
«Он так каждый раз смотрит на маму, что мне кажется, он преступник».
Не помню, как это произошло, но я ответил сразу же: не говори глупостей, никакой он не преступник. Он друг семьи, и если мама хочет, чтобы он приходил к нам в гости, мы не можем ему запретить.
«Но я боюсь его!»
Не бойся ничего. Ты у меня сильный, храбрый, умный, вырастешь и поймешь, что иногда надо потерпеть, этот Виталий походит к нам, а потом он маме надоест, и она будет более, так сказать, благосклонна к женам дяди Сережи и дяди Антона, они будут общаться, а этого она не станет больше приглашать.
«Она сказала, что они все дуры, даже у полковника жена дура и зачем мы сюда приехали.»
Ничего, скоро перестанет и ей все понравится. А этот больше не придет.
«Правда?»
Правда. Все будет хорошо. Ты, главное, говори, говори…
Но он замолчал, и мы тоже молчали как погруженные в тяжелую воду. Вода лилась вместе с мраком.
Потом, когда дождь ослаб, мы сели передохнуть – уже недалеко от тропы – и он опять сказал: «Сань, она сволочь. Дурная сволочь, понимаешь, вот она кто.»
Я попытался промолчать. Сердце тайно вознадеялось, что вдруг пронесет.
Неа.
Северная стена массива Уллутау (4207 м).
Фото: Владимир Копылов, Москва
«Она сидела среди своих, и я ее первой пригласил, как только медляк объявили. Положил руки на талию, а дальше, короче, забыл как надо. Вокруг все нормально танцуют, а мы топчемся и тут она сказала: «Пошел ты, не умеешь танцевать, зачем тогда приглашал?!» И ушла. Нормально, да?!»
И что? Почему сволочь? Мне брат говорил, на баб вообще обижаться нельзя. Ему в институте сказали, что у них всех половина мозга, правая, по-моему, вообще не работает и они поэтому часто всякую ерунду говорят.
«Не, ну как это? Сначала согласилась, а потом при всех «не умеешь, иди в жопу»? Самохин сразу заржал, козел.»
Ну ты сам виноват: пригласил, а не умеешь. Если не умеешь, фиг ли тогда? А Самохин, да, урод тот еще.
«Мне обидно, понимаешь? Она мне так это сказала, как будто если не умеешь танцевать, значит вообще ничего не умеешь.»
Да ну забудь, она просто дура. А чего ты беленькую не пригласил?
«Какую беленькую?»
Такую. Ее Плужников пригласил, а она даже когда танцевала, все время на тебя смотрела.
«Да?»
Короче, она во время последнего медляка, когда ты эту пригласил – развернулась и ушла. По дороге туфлю потеряла, нагнулась, очень быстро надела и дальше пошла.
«А, эта. Я ее заметил, но мне та как-то больше. А она что, правда, на меня смотрела?..»
Здесь он опять провалился.
Небо осветилось рассветом над Гиссарским хребтом. Я не заметил, как кончился дождь. Оранжевое сливалось с синим и кричало о безысходности и тщетности всего, невыразимости, ничтожности.
Мы двигались из сна в явь, и я видел, как другие гнали от себя не только ночные мысли, но и наши с доктором голоса. Что еще оставалось?
Наше шествие прошло половину до встречи с идущими снизу, когда он продолжил меня мучать. Уже не очень-то ожидая ответа.
«Прости, прости меня, пожалуйста. Слышишь? Прости. От этого было бы плохо всем – и ему, и тебе, и мне. Я в жизни не подумал бы, что могу такое хотеть, но так получилось…»
Перестань, это было давно, забудь, скажи о чем-нибудь другом, как себя чувствуешь.
«Нет! Я же помню твой крик: «это единственное, что я тебе никогда не прощу!» И про то, что это был твой ребенок, а я его не хотел – и ты не подозревала, что это я его не хотел, а то бы защитила его. От меня. А я как бы исподтишка не пустил его в мир своим сильным нежеланием. Получается, я его отнял!»
Это было давно, забудь, подумай еще о чем-нибудь.
«Не могу ни о чем. Прости меня, пожалуйста! Прости! Я правда не хотел его - но не потому, что просто не хотел, а потому что знал, что уйду от тебя… Нет, вру! Не так! Знал, что у нас не должно быть детей – что если будут, никому от этого лучше не будет, даже им самим. Это были бы несчастные дети».
Мы молчали, над шествием медленно плыла Бодхона.
«Я не мог это сказать тебе, и поэтому начал молча хотеть, чтобы этого ребенка не было. Прости меня! Я очень виноват перед тобой. И струсил, когда это случилось, не сказал, что причина может быть в моем нежелании. Прости!!».
Ты давно прощен. Успокойся…
Опять молчание.
Вдруг он приподнялся на локте и тихо спросил, почему уже день и где мы идем. Заговорил ясно и быстро. Была ли связь, когда подойдут снизу, давно ли меняли повязку.
Это было как чудо. Я отвернулся, а остальные не верили.
Потом они начали отвечать, а я молчал, придавленный и полузадушенный, так и не понявший, кто и с кем здесь говорил.
Носилки неслись легко, солнце появилось над цепью. Ночь уходила со всеми своими ливнями и отсутствующей луной. Дышалось легко, это была победа.
Важная, наверное. Мы разве что не смеялись.
Он был рад нам, давал советы, что делать с повязкой, рассказал анекдот и даже шутя подпрыгивал на носилках. Солнце вылезло из-за гребня и стало греть.
Горы устроили праздник, и этот праздник был для нас. Все было прекрасно и счастливо.
Сча-ст-ли-во.
Потом он не ответил на вопрос.
Заснул поди, сказал один из его группы и рассмеялся.
Похоже, сказал другой – и, замерев на секунду, мы опустили носилки и бросились к нему.
Быстро.
Пульс. Еле-еле.
Зрачки.
Нет зрачков.
Бля.
Пульс улепетывал, его глаз вдруг вывернулся и стал смотреть в меня – я увидел в нем и Виталия, и беленькую, и всех, и всё, и упал на сухую траву лицом вниз, рядом с ним, руки лодочкой.
Господи, Боже мой, упование мое, прости и спаси грешного раба Твоего, не дай ему смерти, ему не за что, он жил как мог, Господи, но все мы так живем, глупо, недостойно, не оставь его, ну пожалуйста же, пожалуйста! Не попусти ему умереть, излечи его от ран и болестей, успокой кровь, не дай, не дай, не дай! Мы столько несли его, вынесли эту ночь, вытащили, почти вернули, не забирай его опять, пожалуйста! Послушай меня, грешного раба, и укрепи слово мое, единственное нерушимое, есть море-окиян над тем морем стоит град каменный и горы, а среди тех гор каменных стоит Михаил-архангел, валяет и катает горы каменные, а закатывает теми горами каменными раба Божия от болести и ран, как крепки эти камни так будет и крепко мое слово. Господи прости меня, не весть что говорящего, и сохрани его, пожалуйста, не отдавай его туда, ему еще можно здесь, пожалуйста, не оставь его, не оставь Отче…
Шорох.
Травы заговорили на своем сухом языке.
Шаг.
За ним пришли.
Взяли.
Через два часа его везли воздухом в больницу. Спасатель сказал, шансов не очень.
Наши пошли вниз, а я остался лежать как лежал.
На ужин сделали яичницу и гречневую кашу. Юля Цветкова сорвала у баллона вентиль. Отделение разрядников ссорилось после горы.
Потом пришел начспас и сказал, что звонили из больницы и передавали от доктора привет, он благодарил своих незнакомых спасителей. Так и сказал – «незнакомых спасителей».
Внутри что-то заскрежетало и провернулось.
Но до сих пор я в лежу лицом в тех сухих травах. И даже если когда-то встану и пойду, в них останется отпечаток меня.
Поди исчезни оттуда.»
На следующий год у меня не получилось поехать в большие горы.
Я выводил эти буковки, сидя на балконе в центре Европы – Судетах – и смотрел, как гаснут и опять посверкивают огни трансляционной вышки на затягиваемом облаками Борне.
Борн транслировал мне тоску, и ничто не было способно заглушить его мощный сигнал. У Судетских гор, заросших буковым лесом, по крайней мере не получалось.
Летние чехи ходили по своим городам в одеждах псевдосуфиев, в непромокаемых куртках, с рюкзаками. У них была мода.
Мне не хватало скал, солнца, троп, людей. А как же маки у морены Безенгийского ледника, а летящий балкон в Адылсу, а огни фонарей на ночном Адамташе?..
Горы оказались не чем-нибудь, а именно Солярисом, вылепленным играющим ребенком из пластилина, с обратным эффектом: он посылает тебе гостей из твоей памяти, а после сам становится таким, каким его хочешь видеть ты.
За что отдельное спасибо.
После гор остро понимаешь: жизнь не длинна и не коротка. Жизнь достаточна.
Они - скребок, которым убирается все, без чего можно в жизни обойтись.
Они как дети. Стоит появиться ребенку, как родитель начинает жить для него, оставляя себе лишь те занятия, без которых не может. Зато воля, которую он направляет на эти оставленные привязанности, усиливается во много раз и дает плоды.
В этом смысле, альпинизм – великий ограничитель, бритва, острее Оккамовой ей отсекается все, на что тратишь время. Его поучение: сосредотачивайся на главном, умей хорошо. Что нельзя хорошо – оставь.
Кстати – про «оставь» - автору дневника ужасно хотелось описать красоту, найти метафору, передать цвет, запахи, беззвучие, движение воды в ледяных колодцах. Но горы никому не даются, превосходят слова ровно настолько, чтобы хватило осознать их беспомощность.
Потому ничтожен и автор, и любой, кто пытается описать великую эфемерность. Лучше описывать маршрут: технические детали всё скажут сами, метафоры не понадобятся.
Здесь мы возвращаемся к суфиям: для них мир – неописуемая игра воображения. Грандиозная иллюзия. Нужных слов для нее не найти, потому что их нет. И это не имеет значения.
И ничто не имеет.
Псевдосуфий кланяется и исчезает в вечном кружении, обнявшись со страстями и страданием. Дай Господи, что-то и выплавится.
Но не верьте ни одному его слову.
Ни одному.
Я ЛЕП ЛЮ ИЗ ПЛА СТИ ЛИ НА.
При вводе Логина и Пароля,
