|
Автор: Григорий Лучанский, Москва
Музыка гор
В горах по известным причинам не следует кричать, издавать громких звуков. И человеческие рациональные оценки здесь не применимы, поскольку музыка гор есть музыка тишины. На многие десятки километров - тишина. Звенящая тишина. Шум ветра, если есть ветер. Если нет ветра, то вновь тишина. Музыка гор - музыка бесконечного звёздного ночного неба. Звёзды на ночном небе очень близко-близко. И глубина Вселенной очень сильно ощущается. Вот это и есть музыка гор - музыка Вселенной. Музыка гор - музыка бесконечных горных долин. Музыка гор - музыка бесконечных горных хребтов. Музыка гор - музыка искрящегося снега на горных вершинах. А еще музыка гор - это музыка наших сердец.
В далеком 1976 году я впервые попал в горы. Можно сказать случайно. Забрел однажды зимним вечером в подвальчик туристского клуба в Серповом переулке, который гудел как улей, потому что в этот вечер записывали в школу руководителей горных походов, осмотрелся и решил остаться.
А что? Парни мне показались веселыми, а девчонки красивыми. Чего мне еще надо было в восемнадцать лет? Наверно, только заснеженных и величественных гор. Поэт Георгий Петрович Мединцев в своем стихотворении «Музыка гор» так описал этот момент в своей, ну и в моей биографии.
- Давно, в далёкие года,
- Был молод, помню я, тогда,
- Не раз в ночи мечтам внимал
- И летом в горы уезжал,
- Томимый юности желаньем
- И страстной жаждою познанья,
- И зрел с заснеженной вершины
- Кавказа дивные картины
- И слушал музыку небес
- И песни слушал Серафима.
- Внизу внимал тем звукам лес.
- Молчали горы и долины.
- Сверкали льдом края стремнины.
- И я в восторге, чуть дыша,
- (Волненьем полнилась душа),
- Как лист осины, трепетал
- И звукам тем рукоплескал
- В молчаньи среди серых скал.
- И лишь ручьи, спеша, звенели,
- Вздымая влаги хладной пыль,
- Веков рассказывая быль.
- Мгновенья словно онемели
- Пред ликом вечного Эльбруса
- И в сердце юного уруса.
- Была божественна она.
- Теперь во мне звучит струна
- Тех чудных звуков неземных,
- Что слышал я в горах родных.
С тех пор все, что относилось к горам, для меня стало святым: друзья, песни, книги, ледорубы и встречи на перевалах и вершинах. А их было много этих неожиданных и удивительных встреч.
В 1979 году на седловине Эльбруса я познакомился с девушкой из братской тогда Польши - Мирославой. Она отстала от своей группы, сидела на седловине и не знала что делать. А я тогда был такой неисправимый романтик и интернационалист, что не пошел на вершину, а предложил ей вместе со мной спускаться на «Приют 11». Я до сих пор помню ее влажные от слез глаза в тот момент. Мы долго спускались и только в сумерках пришли в приют, где и соединились со своими группами. Утром обе наши группы пошли вниз в Азау, где на зеленой поляне под соснами на берегу реки расположились палаточным лагерем. Судьба подарила нам с Мирославой прекрасный вечер и фантастическую ночь. Мы бродили под соснами, любовались звездами и без конца о чем-то говорили. При этом каждый из нас не все понимал, что говорил собеседник. Выручало то, что тогда в Польше русский язык учили почти во всех учебных заведениях. Мы сидели у реки, была ночь, свет звезд и смоляной аромат сосновых веток кружил наши головы. Хотя голова кружилась не только от этой ночной красоты. Мирослава принесла бутылку польской «Зубровки». Я до этого ее еще не пробовал. Главная особенность этого напитка - это трава Зубровка душистая, которая растет в Беловежской пуще еще с первобытных времен. В каждую бутылку помещают свежий стебель растения, который придает напитку своеобразный аромат и вкус. Мирослава сказала, что у них в Польше этот напиток считается целебным и его можно употреблять в малых дозах.
Но только не в эту сказочную ночь. Память об этой встрече сохранила не много. Помню, что рассказывала Мирослава о своих походах в Свентокшиские горы и о музыке гор, которую описывал в своих романах польский писатель Ярослав Ивашкевич. Много прошло лет и зим с тех пор. Но однажды, совсем недавно, я вспомнил ту ночь и решил узнать, что это за горы такие и что написал Ярослав Ивашкевич о музыке гор.
И вот что я узнал.
Свентокшиские горы тянутся между Вислой и Палицей и входят в число старейших горных массивов в Европе, образовавшийся 650 миллионов лет. Они образовались во время каледонских горообразовательных движений, затем обновлялись во время герцинского орогенеза и альпийского орогенеза. Почтенный возраст этих гор чувствуется буквально во всём. На их низких вершинах нагромоздились обветренные скалы, а некоторые склоны покрыты характерными грудами осыпи, покрывающими безлесные склоны. Это неповторимый элемент ландшафта Свентокшиских гор, возникший вследствие интенсивного продувания скал при низкой температуре. Свентокшиские горы пологи и невысоки, но их исключительное богатство — минералы, добыча которых ведется с давних времен. Здесь имеются остатки доисторических копей и печей.
Общая протяжённость Свентокшиских гор составляет около 80 км. Имеют холмисто-грядовой рельеф, в некоторых местах развились куэсты (несимметричные гряды и уступы). Они состоят из нескольких параллельно расположенных горных цепей. Самый высокий из них хребет Лысогуры. В этой цепи расположена наивысшая вершина всех Свентокшиских гор – Лысица высотой 612 метра, называемая в обиходе Горой святой Катажины, поскольку у подножия горы расположена деревня Святая Катажина. Второй по высоте горой является Лыса-Гура 595 м. На ее склонах имеется много осыпей. Археологические исследования показали, что много веков Лыса-Гура (Лысая Гора) была центром языческого культа славянских богов, олицетворявших силы природы и носивших такие имена как Лада, Бода и Лель. Легенды рассказывают также о шабашах ведьм, которые проходили здесь.
А о польском писателе, поэте и драматурге Ярославе Ивашкевиче я узнал следующее.
Ярослав Ивашкевич родился 20 февраля 1894 года в Винницкой области. Его отец Болеслав Ивашкевич, был выходцем из мелкопоместной шляхты, учился в Киевском университете, но за участие в польском восстании 1863 года был исключен из него и, отбыв наказание, некоторое время служил домашним учителем, а затем до конца своей жизни работал бухгалтером на сахарном заводе. Ярослав учился в елисаветградской и киевской гимназиях, затем на юридическом факультете Киевского университета. Одновременно он обучался в Киевской консерватории, увлекался музыковедением.
Литературный дебют Ивашкевича состоялся в 1915 году, когда его стихотворение «Лилит» было напечатано в киевском еженедельном журнале «Перо». С 1916 года до 1918 года Ярослав Ивашкевич был актером и литературным руководителем киевского театра «Студия» Станиславы Высоцкой. В октябре 1918 года Ивашкевич вернулся в Варшаву, где стал активным участником авангардистской литературной группы «Под пикадором» и поэтической группы «Скамандр». С 1959 года, и до конца жизни, возглавлял Союз Польских писателей. В целом для творчества Ивашкевича, которое достигает зрелости в 1930-е годы, характерны острый психологизм, а также мотивы жестокой любви и одиночества. В это время оформляется его оригинальный стиль, определяющими чертами которого стали чувственное, пластическое изображение, лиричность и камерность повествования. Нередко он стремился создать в своих произведениях атмосферу «мистифицированной повседневности». Для драматургии Ярослава Ивашкевича характерны заметная дегероизация персонажей, а также стремление проникнуть в психику творца, реконструировать волнующие его моральные конфликты, порожденные ограничением творческой свободы и неприменимостью универсальных проблем искусства к конкретным жизненным потребностям.
- А теперь про музыку гор Ярослава Ивашкевича
«Помнишь, как мы спускались с гор?
Было это довольно давно, и преграда из множества мелких и по-разному окрашенных событий отделила нас от тех времен. Мы зашли тогда в корчму, пили пиво, в груди у нас еще сохранилось немного горного воздуха, а головы кружились от усталости. Мы были просто люди, возвращающиеся с прогулки, такие же, как тысячи других, и не понимали, ни куда идем, ни что нас ждет впереди. Да и не хотели понимать.
В корчме играла музыка: как обычно, басы и генсле, парни отплясывали збуйницки.
(Генсле - старинные польские струнные музыкальные инструменты, аналогичные русским гуслям. Збуйницки - танец польских горцев - гуралей, который танцуют только мужчины - Л.Г.).
Мы посидели, поглядели и пошли дальше. Горела обветренная кожа на лице и оголенных руках, болели сбитые ноги, и сонной тяжестью наливались виски. Мы покинули этот волшебный мир, не оказав ему особого внимания. Но колдовские чары запали в душу, и мы вернулись. О, сколько еще раз мы возвращались к этим ритмам, к этому танцу и к этой музыке!
Потому что музыка эта волшебна, мелодия соткана из разных нитей, вплетенных в основу, похожую на килим.
(Килим - коврик без ворса, часто домашней работы - Л.Г.).
Ты всегда старался различать в ней отголоски далеких сказочных времен. Словно в неизмеримом отдалении на крыльях этих тонов спешили к тебе толпы обитателей давнего мира. Отзвуки его еще таятся кое-где над Вислой, в глубине Свентокшиских гор — и здесь, ну конечно, и здесь тоже. Эта музыка и для меня открывает перспективу, только перспективу будущего. Хотя я будто бы и считаю, что человек не меняется и всегда останется таким, какой есть, но сердце подсказывает другое, и мне кажется, что «новый человек» будет ступать по нашей земле под звуки этой музыки.
Итак, мы к ней возвращались. Была как-то свадьба. Веселая, шумная, нарядная, радостная. Лошади, украшенные маленькими пирамидками пихтовых веток... а какие забавные безделушки, какие пестрые бумажки! И впереди на телеге эта самая музыка. Играл старый Бартусь - думаю, ту же мелодию, что мы слушали потом, на блестящем паркете парижского посольства.
А вот один вечер особенно запомнился. Была ночь - лунная, тусклый свет струился, подсвечивая высящиеся перед нами вершины. Между крыльцом и чернотой леса блестело белесое море вздымающегося тумана, готовое обнять нас и убаюкать. Музыка Бартуся хватала за душу сильней обычного, и знаменитая сабаловская нота казалась более выразительной.
(Нотами гурали называют группы мелодий со схожими ритмическими схемами. Сабала - настоящее имя Ян Кшептовский - гуральский народный певец и рассказчик, горный проводник, автор многих сказов, песен и музыки к ним - Л.Г.).
Она была похожа на сверкающий многозубый венец, который чья-то рука погружала в подступающую мутную пелену, так что он, то поблескивал жемчужинами, то угасал, приглушенный монотонной квинтой баса, которая, подобно этой пелене, время от времени заполоняла хату, крыльцо, луг, наконец, горы, норовя укачать нас в тумане своей наивной монодией.
(Басы, или басетля,- польский народный смычковый инструмент басового регистра, величиной с виолончель. Монодия - одноголосое пение без сопровождения. - Л.Г.). Именно в тот вечер я увидел, что Гевонт похож на поверженного рыцаря, смотрящего на луну.
(Гевонт - вершина в Татрах. - Л.Г.).
И тогда же мне показалось, что в самых банальных легендах есть сила и глубокий смысл. У меня было такое чувство, словно я впервые услышал о веселых менестрелях, которые — кто знает? — бродили, быть может, под аккомпанемент этой наивной квинты с сабаловской песенкой на устах либо на генслях по цветущим зеленым лугам под стенами тесных городов, откуда охотно откликались радостные голоса.
(Генсле подгалянские, или жлубцаки - народный музыкальный инструмент с четырьмя иногда с тремя струнами и примитивным дугообразным смычком. - Л.Г.).
В другой раз жил я недолгое время в глухой деревеньке, далеко-далеко, за Рабкой, за Обидовой горой, и не в деревеньке даже, а в хате, которая вместе с еще одной хатой затерялась островком человеческого труда в недрах яров, в гуще еловых лесов. Из окна хаты открывался вид на море темного ельника, зазубренными крючьями впивавшегося в лазурь изумительно чистого в то лето неба. К ручейку надо было сходить вниз. Маленькая плотина из камней задерживала пенистые струи в том месте, где под рябиновым кустом я стирал белье и обмывал тело, опаленное жарким солнцем. Уголок тот был забыт всеми, кроме господа бога. Сколько щедрот своих рассыпал он там, в виде красок и форм: лишь в благословенной земле водятся такие веселые птицы, живут такие статные женщины. Только кабаны, в несметных количествах обитавшие в тех лесах, осаждали лунными ночами дома и поляны, превращенные в упорно возделываемые, хотя и неплодородные поля. Трещотки, расставленные по юрким ручейкам, должны были отпугивать алчного зверя от убогих нив, к которым влекли кабанов картофель и ячмень. Трещотки эти где-то в глубине леса ночью подавали голос, достигавший слуха и пробуждающий ото сна, словно знак вечного бдения природы.
Там-то я и узнал, что горы играют! Однажды - уже вечерело - в чистую горницу, гостеприимно предоставленную мне хозяином, зашел старый гураль, который жил еще выше, в самой глубине Обидовского леса, и лишь изредка спускался в наши края. В жаркой горнице запах пихтового дыма смешивался с чадом от свиного сала как обычно в своих странствиях, я поджаривал толстые ломти этого лакомства и, позвякивая вилкой о сковородку, слушал рассказы старика. Он сидел на лавке под застекленными картинками. Сам был сухой, с орлиным носом, но глаза, уже померкшие, не оживлялись ни при слове «танец», ни при слове «музыка». Когда я спросил насчет генсле, нет ли у него каких-нибудь старых инструментов, он ответил неохотно:
- — Зачем в горах музыка? Горы сами играют!
Слово за слово, вопрос за вопросом, и я узнал, что у гор есть своя музыка. Нужно только в полночь, самое лучшее в полнолуние, но можно и при молодом месяце, забраться в гущу зарослей на склоне или даже залезть повыше, куда-нибудь на вершину. Там, приложив по старинке ухо к земле, а то и не прикладывая, услышать можно, как горы играют. Не очень явственно, и потому сидеть надо тихо и вслушиваться долго. Тогда услышишь. А до кого дойдет такая музыка, предупредил меня старик, тому ее вовек не забыть, и будет она всегда при нем — и в поле, и в лесу, и за работой, и на гулянке. Хотелось мне узнать, будет ли и в городе эта музыка сопровождать меня и наигрывать на ухо. Про это старик ничего сказать не мог. Я спросил у Ануськи, что жила на другой половине хаты, слыхала ли она когда-нибудь музыку гор. Нет, не слыхала. Был как раз день святой Анны, праздник в горах, служба где-то в дальнем костеле, свадьба в соседской хате. Выходила замуж Ануськина сестра, вторую неделю только и было разговоров, что об этой свадьбе. Пекли пироги и складывали в чулан, брат уже ездил раз за пивом, но дело было ночью, что-то его напугало, и не только бочка с пивом — даже телега на каменистой дороге разлетелась в щепки. Он поехал во второй раз и вернулся на другой день.
Уже спозаранку меня разбудила монотонная квинта баса, а поздним вечером, украшенная причудливым орнаментом мелодии, она еще звучала позади нас, когда мы с Ануськой спускались к ручейку. Ибо мы решили, хотя в новолуние и было темновато, послушать в полночь с вершины Обидовой горы, не заиграет ли для нас музыка, лучше той, что играла в хате. Мы сошли к ручейку. Кабанья трещотка стучала в глубине оврага. С трудом отыскивая тропинку, мы карабкались в гору эхо ручейка угасло. Голосу одинокого сверчка вторил далекий стук колотушки. Когда мы остановились в еловой чаще напротив хат, они взглянули на нас с другой стороны оврага глазами освещенных окон и послали вдогонку мелодию песни, которую пел сильный молодой голос. Но вскоре мы отдалились, с головой погрузившись в ночь, царящую под шатром широко раскинутых еловых лап.
Наверху стояла полная тишина. Ни малейшего отголоска свадебной музыки. Полянку, которой заканчивалась вершина, частоколом окружали деревья, а над ними висели звезды. Темно-синее небо отдавало зноем, но от земли, от камней, от деревьев слегка тянуло холодом. Холодок этот освежал нас и гасил жар ожидания. Мы уселись под скалой и стали прислушиваться. Я прислонился головой к валуну, щека ощущала его твердость, не смягченную скудным покровом мха, а раздувшиеся ноздри уловили запах сырости, смешанный с запахом козьей шкуры наших сердаков.
(Сердак - расшитая безрукавка горцев. - Л.Г.).
Ничего мы не слышали, хотя была полночь. Я взял Ануську за руку. Мы сидели молча. Полнейшее мертвое оцепенение начинало внушать страх. Ночью земля объята такой тишиной, что, если в нее погрузишься, тебя бросит в дрожь. Молчание камнем ложится на душу. Но стоило прислушаться повнимательнее, и я уловил какой-то звук, не слитый с этой тишиной. Будто приглушенный ритм подспудной жизни земли просочился на поверхность, будто воздух сотрясли мерные, хотя и тупые удары недремлющих сил Вселенной. Я не пошевелился, слушал, ритм становился все отчетливее. «Так вот, значит, какая она, музыка гор,- подумал я,- тихая размеренность вечной жизни».
- - Слышишь,- спросил я у Ануськи,- слышишь, как рокочет музыка гор?
- - Это у меня сердце так стучит,- прошептала она и положила мою руку на свою левую грудь.
В самом деле, это билось ее сердце. Лишь позднее, будучи в полном одиночестве, услышал я музыку гор. В тот день с самого утра я особенно остро воспринимал звуки. Перекликающимися музыкальными фразами показались мне два цвета: светлая зелень лугов и темный бархат елей. Белизна известняка над лесами гармонировала с еще выше вознесшимся серым цветом гранита, а небо, сначала утреннее, потом полуденное и, наконец, испещренное пятнами вечернего пурпура, заключало этот ритм в бесконечную раму вечной материи, в которой рождаются для наших ушей и исчезают звуки и созвучия. Однако кто знает, навсегда ли они исчезают? Быть может, они запечатлеваются в субстанции мира и, возвращаясь к нам отдаленным эхом, становятся музыкой сфер, звучанием «стеклянной гармоники» ?
Шел уже третий день моего одиночества. Усталый и измученный бессмысленными скитаниями, цель которых, возможно, была лишь одна: отвлечь внимание от вещей, каковым уже не следовало меня занимать, я сам не знал, куда иду. Сумрак всплыл из нагих зарослей, оттуда, где некогда зеленела горная сосна, и холод близившегося вечера зажег над краем нависающих надо мной незнакомых скал ночную лампу Геспера.
(Геспер - вечерняя звезда или планета Венера в древнегреческой мифологии. Л.Г.).
Я забрел тогда на какие-то склоны, скаты. Стемнело, я потерял дорогу и, чтобы не свалиться в пропасть, расположился на ночлег под камнем. Сон не приходил. Ночь не была холодной, но спать не хотелось. Я ждал, пока придет полночь и с нею та музыка. По мере ее приближения я цепенел и чувствовал, что холод от кончиков пальцев подбирается к самому сердцу. В глазах у меня побелело, и я видел перед собой большие лучистые звезды, которые стройной чередой двигались по кругу. Слух мой уловил зов ночи, мудрой совы мира, рожденный голосами ручьев, которые минуту назад одни только напоминали о том, что рядом есть жизнь. Этот зов вобрал в себя отзвуки свадебной музыки, музыки гуралей, монотонной траурной музыки и ударов сердца, моего сердца, твоего сердца, сердца Ануськи, сердца всего мира. Она пришла. Она все во мне выжгла, вытравила, разъела. Открыла бездну человеческого одиночества. Прав был старик. Трудно забыть эту музыку. Даже теперь, когда я хожу по улицам города, она сопутствует мне, идет следом, шепчет на ухо и в звучании своем смешивает слова жизни со словами смерти. Поскольку здесь, в долине, не различишь, где смерть, а где жизнь. Где кончается одно и начинается другое. Однако на рубеже этих двух огромных и страшных миров лежат горы, и в их музыке, которую подслушал некогда старый гураль, кипарис с дубом сплетаются в проникновенную мелодию. Кто однажды услыхал эту песню, тот ее не забудет никогда».
- Горы, сквозь облака,
- Тянутся к россыпям звёзд.
- Задумчиво, через века,
- Шлют молчаливый вопрос.
- И однажды, оставив покой,
- Срывается вниз звезда,
- К вершине стремясь одной,
- И меркнет в ней — навсегда!
|
При вводе Логина и Пароля,
